Костя помнит, что каким-то образом связал слюнные пузыри, собравшиеся и у него самого на ухмыляющихся губах, со своим невысоким мнением о человеческих качествах этого парня. Крепыш не сразу сообразил, в чем дело. А потом вдруг набросился на Костю, крепко поколотил, схватил за шею и стал по-настоящему душить, выкрикивая непонятное:
— Клизма один! Клизма один!
К счастью, эти слова оказались не последним, что Костя услышал в жизни, потому что подоспела медсестра и устроила разбирательство. Так Костя в первый и последний раз столкнулся с проявлением детского безумия или намеком на таковое.
Медсестра на одну ночь определила плачущего Костю в туалет. Дверь была заперта снаружи и имела стекло с рифленой поверхностью. Сквозь это стекло и водопад слез можно было видеть оранжевый микрофон и усы на размытой физиономии Владислава Листьева, ведущего передачи «Поле чудес», которую увлеченно смотрела медсестра, не обращая внимания на стенания Кости.
В детском саду я тоже не проявлял излишней социальной активности, но, к счастью, никто меня в дурничку не определил. Я неохотно общался со сверстниками. Общался, если только человек сам вступал в контакт первым и казался дружелюбным. Тогда я мог даже привязаться к нему.
Но больше всего нравилось, когда папа брал меня с собой гулять по лесу, сажал себе на шею, рассказывал истории и читал стихи. Например, «Великан с голубыми глазами» — это стихотворение я очень любил. Вообще был сильно привязан к папе. Бывало, родители привозили меня к дедушке и бабушке, а сами куда-то уходили; тогда я мог сесть на стул и прождать папу несколько часов.
В детском саду у меня был один настоящий враг — Витя Карлов. На прогулках, когда воспитатели не видели, он набрасывался на меня, ронял или топил в сугробе. Каждый раз это было подобно небольшой смерти, я ждал этого момента со страхом. Вроде бы забывал, но, оказавшись на улице, чувствовал панику, как жертва хищника. Страх даже лишал голоса. Витя Карлов был на год старше, и мне не хватало силы отбиться. Он жил в соседнем дворе, и когда мы случайно встречались вне детского сада, прикидывался моим другом. Из-за своей доверчивости я не один раз попадался на эту удочку, был рад, что бессмысленная война закончилась. Но на прогулке опять получал пиздюлей. Позже Витя Карлов оказался со мной в одном классе, и, как выяснилось, он был очень неспособный ученик, можно даже сказать, тупой. Однажды он заплакал, когда не успевал написать что-то под диктовку, и был в этот момент таким жалким, что моя обида прошла. Он вообще навсегда выпал из моего поля зрения.
У меня никогда не было желания обсудить детсадовские проблемы с родителями. Не потому что считал позорным ябедничать, просто, как только оказывался дома, вообще забывал об этом жутком мире. Два мира существовали параллельно.
Помню случай, как кто-то нарисовал свастику на рисунке одной девочки. Всю группу собрали воспитатели и сказали:
— Если вы знаете, кто это сделал, говорите.
В страшной тишине было произнесено мое имя.
Я вообще не знал, что это такое — свастика, — и не умел это рисовать, но меня поставили в угол на полдня.
Но то, что я был не очень общительным, похоже, единственное, в чем мое детство походило на Костино.
В отличие от него я почти не болел. Даже какой-нибудь ветрянкой, краснухой, свинкой. Последней, видимо, потому что мама переболела, когда была беременна мной. Я родился на неделю позже, чем меня ждали, и весил почти четыре килограмма.
— У меня есть доказательство, что тебя не существует, — сказал я Косте.
Смотри, говорю. Ты — мой выдуманный друг, во многом состоящий из противоположных качеств, но в главном, где-то внутри, такой же, как я.
— Раз. Моя мама умерла, когда мне было восемь. У меня есть только папа. У тебя вроде бы есть отец где-то там. Но, фактически, я твоего отца ни разу в жизни не видел. Только твою маму. Это раз.
— Ты родился болезненным и хилым ребенком, но в юности начал заниматься спортом, стал приобретать цельность, сейчас твой организм подчинен тебе, ты чувствуешь каждый свой мускул. Я почти не болел в детстве, за исключением мелких случаев. Но в подростковом возрасте начал гробить свой организм. К двадцати с лишним годам я начал разваливаться на части. Это два.
— Ты — медленный. Я — резкий, как понос. Это три.