Мы разобрали все «девять рассказов» с новым составом, одну из первых наших песен «карусель» переложили на живую музыку, а также сочинили новую музыку к текстам «жан-поль петросян» и «вся вселенная». Первые выступления Зоран смущался публики, но позже его начало реально вставлять.
У нас появлялись новые песни: «смердяков» и «угольная пыль» — но изначальные варианты текста отличались от вошедших на альбом. На работе было очень удобно — сидишь перед монитором в наушниках, в одном окне режешь новостные сюжеты — дряблые морды политиков, будто берущих за щеку в эфире, вдохновляют на «макулатуру», — в другом пишешь текст в Word-документе. Дописываешь куплет, отправляешь Косте, который сидит в этом же офисе. Он получает письмо, и когда у него по расписанию нарезка — дописывает свой куплет. Или наоборот: он присылает мне, а я дописываю.
Работа и спокойная семейная жизнь. Не даешь себе поблажек, наступаешь на горло желанию блядствовать, плакать и уходить в запой, и все остальное начинает получаться. Концентрируешься на повседневных делах и любви к Оксане, и удается балансировать над бездной.
С работой все было хорошо, кроме одного — утренних смен. Они начинались в 7 часов, а в 6:45 отъезжал корпоративный автобус на Кунцевской. В Подмосковье я садился в электричку в 4:45. Я почти никогда не мог заснуть перед утренними сменами, только если не выпивал пива или не принимал феназепам. Таблетки мне иногда давал знакомый, который наблюдался в психушке. Началась зима, я приезжал на холодный Ярославский вокзал в 5:45. Перелазил через высокий металлический забор, чтобы не покупать билет на выход. (Позже этот забор сверху намажут солидолом, и, раз вляпавшись, начну покупать билеты). Шел в метро, проезжал до станции Славянский бульвар, потому что мне там нравились футуристические декорации, как в кино. Чтобы скоротать время, ходил по залу, пропускал несколько поездов. Доезжал до Кунцевской. В автобусе я был первым. Костя обычно приходил последним или предпоследним. Сидя в наушниках в холодном автобусе, я думал, как это все странно, странная жизнь мне досталась. Как я окончил школу, был студентом-филологом, потом студентом режиссуры театра, потом уехал из Кузбасса в Москву, работал охранником и актером массовых сцен и эпизодником, потом учился во ВГИКе на сценариста, а потом работал строителем под Петербургом. Долго сидел без дела и без денег, но вот устроился работать в офисе и начал раздавать долги. Сколько мест работы и жительства сменил и сколько ночей провел в поездах. А мог остаться в Кемерове, доучиться, тихонько читать и писать книги: стихи или прозу, работая на какой-нибудь простой работе у каких-нибудь друзей моих друзей. Нет, я так не мог: все время хотелось что-то изменить. Но, в очередной раз поменяв профессию и жизнь, я не мог о себе сказать: «я установщик дверей», или «я продавец», или «я поэт». Только иронически. Серьезно можно было сказать: «я никто». Возможно, благодаря этим сомнениям случилось странное: я стал в какой-то мере модным музыкантом. Но разве я могу сказать: «я музыкант»? Могу и не могу. Конечно, наша аудитория в сотни раз меньше аудитории эстрадных рэперов, но ведь мы старались идти в другом направлении и, можно сказать, добились своего успеха, который был гораздо ценнее славы «народного» артиста — клоуна, пляшущего перед властями.
Для меня было очевидным, что я как рэпер должен ориентироваться не на другой — скажем, американский — рэп и уж тем более не на эстрадную, не отделимую от торговли еблом, музыку, а на мировую литературу и кинематограф; на искусство и науку, на то, что еще можно осмыслять и осмыслять, на то, до чего мне никогда не дорасти. Брать необъятные темы и терпеть поражение. Я прыгал по островкам, цеплялся за строки Владимира Маяковского и Тумаса Транстремера. «Карусель на древе изучения добра и зла» и «этот мир навсегда исчезнет, включая нас» помогали мне подтянуться и увидеть собственное «я» по-новому. Хорошая проза и поэзия были маяками.