Игорь Миронович Губерман
Камерные гарики. Прогулки вокруг барака (сборник)
Камерные гарики
Моей жене Тате – с любовью и благодарностью
Благодарю тебя, Создатель,что сшит не юбочно, а брючно,что многих дам я был приятель,но уходил благополучно.
Благодарю тебя, Творец,за то, что думать стал я рано,за то, что к водке огурецты посылал мне постоянно.
Благодарю тебя, Всевышний,за все, к чему я привязался,за то, что я ни разу лишнийв кругу друзей не оказался.
И за тюрьму благодарю,она во благо мне явилась,она разбила жизнь моюна разных две, что тоже милость.
И одному тебе спасибо,что держишь меру тьмы и света,что в мире дьявольски красиво,и мне доступно видеть это.
Обгусевшие лебеди
Вступление 1-е
Прекрасна улица Тверская,где часовая мастерская.Там двадцать пять евреев лысыхсидят – от жизни не зависят.Вокруг общественность бежит,и суета сует кружит;гниют и рушатся режимы,вожди летят неудержимо;а эти белые халатыневозмутимы, как прелаты,в апофеозе постоянствасреди кишащего пространства.На верстаки носы нависли,в глазах – монокли, в пальцах – мысли;среди пружин и корпусов,давно лишившись волосов,сидят незыблемо и вечно,поскольку Время – бесконечно.
Вступление 2-е
В деревне, где крупа пшенорастет в полях зеленым просом,где пользой ценится гавно,а чресла хряков – опоросом,я не бывал.Разгул садов,где вслед за цветом – завязь следоми зрелой тяжестью плодовгрузнеют ветви, мне неведом.Далеких стран, чужих людей,иных обычаев и веры,воров, мыслителей, блядей,пустыни, горы, интерьерыя не видал.Морей рассолне мыл мне душу на просторе;мне тачкой каторжника – столв несвежей городской конторе.Но вечерами я пишув тетрадь стихи,то мглой, то пыльюдышу,и мирозданья шумгудит во мне, пугая Цилю.Пишу для счастья, не для славы,бумага держит, как магнит,летит перо, скрипят суставы,душа мерцает и звенит.
И что сравнится с мигом этим,когда порыв уже затихи строки сохнут? Вялый ветер,нездешний ветер сушит их.
Белеет парус одинокий
Это жуткая работа!Ветер воет и гремит,два еврея тянут шкоты,как один антисемит.
А на море, а на море!Волны ходят за кормой,жарко Леве, потно Боре,очень хочется домой.
Но летит из ураганачерный флаг и паруса:восемь Шмулей, два Натана,у форштевня Исаак.
И ни Бога нет, ни черта!Сшиты снасти из портьер;яркий сурик вдоль по борту:"ФИМА ФИШМАН,ФЛИБУСТЬЕР".
Выступаем! Выступаем!Вся команда на ногах,и написано «ЛЕ ХАИМ»на спасательных кругах.
К нападенью все готово!На борту ажиотаж:– Это ж Берчик! Это ж Лева!– Отмените абордаж!
– Боже, Лева! Боже, Боря!– Зай гезунд! – кричит фрегат;а над лодкой в пене моряослепительный плакат:
"Наименьшие затраты!Можно каждому везде!Страхование пиратовот пожара на воде".
И опять летят, как пули,сами дуют в парусазастрахованные Шмули,обнадеженный Исаак.
А струя – светлей лазури!Дует ветер. И какой!Это Берчик ищет бури,будто в буре есть покой.
Бородино под Тель-Авивом
Во снах существую и верю я,и дышится легче тогда;из Хайфы летит кавалерия,насквозь проходя города.Мне снится то ярко, то слабо,кошмары бессонницей мстят;на дикие толпы арабов арабские кони летят.
Под пенье пуль,взметающих зарницыкипящих фиолетовых огней,ездовый Шмульвпрягает в колесницухрипящих от неистовства коней.
Для грамотных полощется, волнуя,ликующий обветренный призыв:"А идише! В субботу не воюем!До пятницы захватим Тель-Авив!"
Уже с конем в одном порыве слилсянигде не попадающий впросакиз Жмеринки отважный Самуилсон,из Ганы недоеденный Исаак.У всех носы, изогнутые властно,и пейсы, как потребовал закон;свистят косые сабли из Дамаска,поет «индрерд!» походный саксофон.
Черняв и ловок, старшина пехотытрофейный пересчитывает дар:пятьсот винтовок, сорок пулеметови обуви пятнадцать тысяч пар.Над местом боя солнце стынет,из бурдюков течет вода,в котле щемяще пахнет цимес,как в местечковые года.Ветеринары боевыена людях учатся лечить,бросают ружья часовые,Талмуд уходят поучить.Повсюду с винным перегаромперемешался легкий шум;«Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» —поет веселый Беня Шуб.
~ 1 ~