Теперь все зависело от света. Гиллону нужна была темнота, и, хотя солнце уже село, темнота никак не наступала. Гиллон все еще видел берег. С каждым взмахом весел они приближались к спасению, но подлинное спасение могли даровать им лишь спокойное море и темнота.
– Что ты сейчас чувствуешь? – спросила Мэгги. Ее озадачивало выражение его лица.
– Сам не знаю. Я никогда не знаю, что я чувствую, – сказал Гиллон. – По-моему, мне грустно. Не знаю почему.
– А я вот знаю, что чувствую. Я очень счастлива. И я знаю, почему тебе грустно.
– Почему?
Он был рад, что гребет, ему приятно было, что в руках у него весла и что он чем-то занят.
– Ты мечтал поймать большую рыбу. И вот ты ее поймал, а в жизни никогда не бывает так, как в мечтах, верно?
Гиллон сказал, что не знает – он так редко мечтает о чем-нибудь.
– Нет, никогда не бывает, – повторила Мэгги, – и чем скорее ты это поймешь, тем легче тебе будет жить.
– Не шевелись, – вдруг приказал Гиллон. – Пригнись и замри.
Впереди на воде вспыхнул холодный белый круг и заскользил, запрыгал по волнам в направлении их лодки.
– Теперь мы у него в кармане, – сказал Гиллон и тоже пригнулся. В ту же секунду яркий свет словно взорвался в лодке – слепящий, холодный, белый свет; он взял их в кольцо и метнулся дальше. – Теперь мы у него в кармане, – повторил Гиллон.
– Ни у кого мы не в кармане, – сказала Мэгги. И услышала, как закричали далеко с берега.
Гиллон приналег на весла, но лодка почти не двигалась.
– Да греби же! – выкрикнула Мэгги.
– Он знает, – сказал Гиллон. Он был в отчаянии. – Дрисдейл знает, он все время знал.
– Никто ничего не знает, – сказала Мэгги, и голос у нее звучал очень резко и холодно. – Если бы они нас застукали, они бы и сейчас держали нас под прожектором. Ну-ка, спусти парус и пойдем на веслах.
Надо же быть таким дураком с этим парусом, подумал Гиллон и рывком поднялся, чтобы его спустить. Он сразу понял, что она права, и с удвоенной силой налег на весла. Все было против них – и ветер, и течение, и тяжесть лодки, и отсутствие паруса, тем не менее они удалялись от берега, стремясь уйти подальше, на середину залива, за пределы, доступные для прожектора.
– О господи, – вздохнул Гиллон и опустил весла.
– Что еще? – Он ее просто бесил.
– Неужели не слышишь? – Нет, она не слышала. Она не умела, как он, различать звуки моря. – Катер Дрисдейла на воде.
– Но он нас здесь не найдет.
– Найдет, ведь у него же есть прожектор. Вся потеха в том, что вышел-то он в море для того, чтобы спасать тебя.
– Ну, так он не спасет меня, потому что не найдет. Поехали, Гиллон, греби же.
Но он не взялся за весла.
– Надо избавляться от рыбы, – сказал Гиллон. – Надо убрать из лодки все доказательства.
Он встал, прошел по лодке к тому месту, где сидела Мэгги, и ухватил за хвост верхнего лосося. Потянул было его на себя, но она вцепилась ему в руки с неожиданной, поразившей его силой:
– Не смей выбрасывать рыбу. Она моя не меньше, чем твоя.
Он не выпускал лосося.
– Если эта рыба полетит за борт, – сказала Мэгги очень медленно и тихо, прямо ему в ухо, – я отправлюсь следом за ней.
Рыбина шлепнулась на дно, и он вернулся на весла.
– Сидеть-то в тюрьме придется мне, – как бы ставя точку, сказал Гиллон.
– А ждать, пока ты выйдешь оттуда, – мне.
Что она хотела этим сказать, подумал Гиллон, продолжая грести; вскоре он понял, что, если все и дальше так пойдет, если ветер и течение будут им благоприятствовать, они сумеют повернуть и зайти в Рыбачий город. И тогда, может быть, позволил он себе подумать, ну может же так быть… Но это уже была ошибка, он знал, что ошибка, ибо не успел он так подумать, как услышал стрекот мотора, двигавшего катер Дрисдейла по волнам. Прожектора на нем не было, только морской фонарь висел на носу. И когда катер находился от них в какой-нибудь сотне ярдов, Гиллон вдруг протянул руку и, дернув Мэгги, уложил ее на лососей.
– Ох. Гиллон! – охнула она.
– Тихо! – приказал Гиллон. – Не двигайся.
Она лежала очень тихо в темной, покачивавшейся на волнах лодке, прижавшись щекой к боку верхней рыбины, чувствуя в носу и во рту отвратительный запах смерти и моря, и ругалась про себя. Она слышала, как переговаривается команда на катере, как матросы окликают друг друга, потом голоса пропали, но Гиллон не давал ей сесть, пока не пропал почти и свет фонаря.
– Он вернется, – сказал Гиллон, – надо скорее уходить. – Он взялся за весла и принялся грести с такой силой, точно и не греб весь день. – Они патрулируют по кругу. При удаче мы уже выйдем за черту, когда они вернутся.
Ей не хотелось его спрашивать – он весь отдался гребле, – но под конец она все же не выдержала и спросила:
– Почему ты так меня дернул?
– Чтобы прикрыть рыбу, а то чешуя заблестела бы от фонаря. Она ведь на свету горит, как светляки.
– Все это прекрасно, но ты испортил мой чудесный твидовый костюм.
– Иначе нельзя было.
– Конечно, иначе нельзя было, – сказала Мэгги.
Он подумал, стоит ли посвящать ее в то, что он намерен делать, и решил: она заслуживает того, чтобы знать. Ветер крепчал, и сейчас как раз можно было рискнуть.
– Я хочу снова поднять парус, но, если я это сделаю, лодку может так накренить, что мы зачерпнем воды. Из-за паруса нас, конечно, могут заметить, зато ветер будет нас подгонять. – Он умолк. Она явно не поняла, что он спрашивает ее согласия. – Так как же?
– Поднимай парус, – сказала она.
Какая она храбрая, подумал он и снова почувствовал, что любит ее. Он работал быстро и умело, и вот парус поставлен – ветер щелкнул по нему, надув парусину, и лодка помчалась вперед, рассекая волну. В какой-то момент ее так накренило, что вода стала перекатываться через планширы, и Гиллон уже был уверен, что зря он пошел на такое – вот стал испытывать море и проиграл. Он решил, что надо предупредить Мэгги: они потонут, так как лодке, подумал он, уже не выправиться, но она выправилась – мучительно медленно, по дюйму выдирая из моря борт, и вдруг – совсем неожиданно – стала как надо и понеслась, разрезая волны, чуть не подпрыгивая по взбаламученному ветром морю. Гиллон ликовал.
– Ты веришь в бога? – спросил он Мэгги.
– Иногда.
– Ну так сейчас придется поверить. И вознести ему молитву.
– Неужели мы были на волоске?
– Угу, на волоске, – сказал он и увидел, что она плачет. Он не осудил ее. Бывалые моряки и те заплакали бы, даже он сам заплакал бы, если бы лодка не требовала всего его внимания и сил.
– Не плачь, – сказал он, – уж сейчас-то нечего плакать – самое худшее ведь позади.
– Не в этом дело.
Слезы ее текли и текли. Ему хотелось подойти к ней и обнять, как ребенка.
– А в чем же тогда?
– Такой красивый был твидовый костюм. Теперь он уже никогда не будет как прежде.
Вдали за кормой он видел огонек на дрисдейловском катере, нырявшем среди волн. Еще немного – и вышлют поисковые команды прочесывать берег, смотреть, не выбросило ли море трупов. Но впереди уже замелькали первые огоньки на рыболовецких суденышках, стоявших на якоре у Рыбачьего города.
– Мы спасены, – сказал он и, свесив голову, уперся подбородком в грудь. Так он проспал минуты две-три. А проснувшись, почувствовал, что снова полон сил. Они одержали великую победу – ей в жизни не понять, сколь грандиозна была эта победа.
– Знаешь, что мы должны сделать? – сказал Гиллон. Он чувствовал себя невероятно храбрый, и ему было очень хорошо.
– Что же мы должны сделать?
– Мы должны… ну, словом… Нет, пожалуй, я что-то не то… – И он умолк. Нелепая, конечно, мысль: парень в юбочке и такая девушка, как она. Какой он мужчина, когда и фунта в неделю не может заработать – обычно даже меньше пятнадцати шиллингов.