– Знаешь.
– Нет, не знаю.
– Не верю я тебе, Гиллон. Иди сюда.
– Но это правда.
– Ты же был в армии!
– Но я никогда не слушал разговоров. Я поворачивался и уходил, как только они начинались. Не нравилось мне это. По их словам, – как бы это сказать – все выглядело таким грязным. Они даже прозвали меня Святой Гиллон.
Это тоже потребовало не меньше мужества, чем все остальное. Ему казалось, что если он сумеет проследить за передвижением суденышек, выходивших из гавани Рыбачьего города, и увидит, как они поднимают паруса и забрасывают в море сети, то обретет свое место в жизни и подчинит себе ход событий в комнате. Но Мэгги уже стояла рядом с ним. Она была в капоте, и, даже не поворачивая головы, он увидел ее смуглую ногу и бедро. Он ведь уже оставался с ней наедине у себя в хижине, но там все было иначе, а сейчас они находились в приличной комнате, в обыкновенной обстановке, где стояла обыкновенная кровать, и перед ним была она – обыкновенная женщина в капоте.
– Гиллон! – Это звучало как приказ. – Положи шляпу.
Он уронил ее на пол.
– Знаешь ты такое слово «трахнуть»?
– Да, у нас в армии все так говорили.
– Ну, так скажи его.
Он сказал, уткнувшись лицом в стекло, почти касаясь его губами.
– Ну вот, что тут страшного? Я его сказала, и, как видишь, ничего не случилось, а теперь ты его сказал, и тоже ничего не случилось. Ты что, после этого стал мерзким, грязным?
Он начал успокаиваться.
– А все значения такого слова, как «спать», ты знаешь?
Нет, он не знал.
– Спать – это уже другое, это когда люди вроде нас с тобой – словом, когда муж с женой ложатся в постель. «Любятся» – говорят у нас в Питманго, это вроде точнее.
– Да. – Ему понравилось это «любятся».
– «Спать» – оно приятно, сладко, вот и все.
– Ты-то откуда знаешь?
– Девушки в шахтерских поселках рано или поздно все узнают.
Он увидел пальцы ее ног, худенькие смуглые пальчики, которыми она подкидывала подол капота, они то выглядывали из-под мягкой ткани, то игриво касались пола, и сам не зная почему, быть может, потому, что в этом было что-то интимное и в то же время безобидное, он почувствовал, что вид их возбуждает его.
– Слова-то я знаю, – произнес он наконец, – только не знаю еще, как это делается.
Она молчала.
– Да и потом – кровать скрипеть будет.
И тут она расхохоталась – смеялась она не очень громко и не над ним (он это понимал), а над тем, в каком положении он очутился, они оба очутились, и над тем, что он сказал.
– Так, значит, Гиллон, ты все знаешь.
– Ничего я не знаю.
– Тогда садись рядом со мной на кровать. – Это был приказ, она взяла его за руку и повела за собой через комнату к кровати прежде, чем он сумел найти способ увильнуть. Они сели на кровать, держась за руки (его рука, холодная и влажная, лежала в ее сухих теплых шершавых ладонях), и вдруг из головы его исчезли все мысли, кроме одной – что капот ее даже не застегнут, что он может его снять, что под ним – лишь белье, и, хотя теперь она была его женой, все это выглядело крайне непристойно. Она заметила, что он смотрит на нее, и, поймав на себе ее взгляд, он покраснел.
– Знаешь, почему ты все время краснеешь?
Он отодвинулся от нее. Ему не нравится, когда говорят о нем, и он ей так и сказал: ему от этого становится неловко, не по себе.
– Не знаешь?
– Нет.
– Ты столько об этом думаешь, что тебе кажется, будто всему миру это известно.
– Ох!
– А ведь так и есть. Ты хуже Роднея, и даже хуже мистера Дрисдейла.
– Ох! – Это уже было полной нелепицей. – Ведь он же за всеми юбками бегает.
– И ты бы на его месте стал бегать.
– Ох!
Она снова взяла его за руку, и на этот раз он руки не отнял.
– Понимаешь, Гиллон, ты – романтик. Ты знаешь такое слово?
– Угу, знаю.
– Ты столько думал об этом дне, ты так мечтал о нем, что сейчас, когда он наступил, ты и растерялся.
– Ох, ну и наговорила же ты всякой…словом, ерунды. – Однако он сразу понял, что она права, а уразумев, что она права, уже не чувствовал обиды.
– Но это у тебя пройдет, Гиллон, можешь мне поверить. Я и раньше таких видала – этакий застенчивый сосунок, точно ангелочек сидит в церкви за молитвой, а потом, как пойдет в шахту, выберет себе девчонку и из ангелочка мигом превратится в скачущего козла. В этакого шелудивого потаскуна.
– Что, что?
– Ну, так называют сластён, тех, кто только и думает, как бы ущипнуть девчонку за задницу.
– Ох!
– И ты будешь таким.
Глупости это, подумал он: человек, который не осмеливается погладить по руке женщину, и вдруг ударится во все тяжкие, станет завзятым бабником, – глупости, и тем не менее он усмехнулся.
– А все потому, что в глазах у тебя прыгают чертики, Гиллон, и тут уж ничего не попишешь. Это всякому видно. А сейчас мы вот что сделаем. Я разденусь и лягу в нашу постель.
Кровь застучала у него в висках, точно он греб против ветра.
– А когда я лягу, ты тоже разденешься и придешь ко мне. – Снова приказ, но так оно было лучше. – А потом уж естество нам подскажет, что нужно делать.
– Ясно.
– Господь поможет нам.
– Ясно.
– Потому что все должно быть естественно. Ведь в старину никто наших предков не учил, никаких книжек у них по этой части не было.
– Нет, ясное дело.
– Они просто… знали.
Он лежал и смотрел в потолок, чувствуя тепло ее тела, и слегка дрожал, хотя не так сильно, как опасался. Для начала и этого достаточно, думал он, – лежать вот так рядом и следить за тем, как солнечные лучи, отражаясь от далекого моря, скользят узором по потолку. Пока еще тайна не приоткрылась, подумал он. Пусть так и будет – не спеша. Когда же наконец, осмелев, он повернул голову и посмотрел на Мэгги, оказалось, что она спала. У него мелькнула мысль встать с постели. То, что Мэгги уснула, было, конечно, оскорбительно для него – для мужчины, для завзятого бабника, но он не встал, а продолжал лежать и наблюдать за ней, как в тот вечер, когда они ловили лососей, вдыхая ее запах, как тогда, когда он вдыхал его вместе с запахом лососей, зная, что она тут, рядом, зная все о ней.
И ему становилось ясно – с каждой минутой чуточку яснее, – что требовалось от него теперь, в нем пробуждалась некая сила, властно заявлявшая о себе и заглушавшая все остальное. Он был как лосось, а она – его цель. Всю жизнь – теперь он это знал – он стремился к этой минуте, и он должен дойти до цели, потому что так надо и потому что таков закон естества. И он вошел в нее.
Она не произнесла ни слова – лишь через какое-то время сказала ему в ухо:
– Говорила же я тебе… Разве я тебе не говорила?
Он все знал, и такое у него было чувство, что знал всегда. Удивляла его только сила вспыхнувшей страсти и то, что такое маленькое существо способно разделить с ним эту страсть и не сломаться. Он, правда, не знал, чувствовала ли она то же, что и он, и не мог заставить себя спросить ее об этом. Надеялся, что чувствовала.
Через какое-то время они отодвинулись друг от друга и теперь лежали в постели, глядя вверх, пытаясь понять значение того, что между ними произошло.
– Не думаю, чтобы у кого-нибудь еще было так, как у нас, иначе мы бы, уж конечно, об этом слыхали, – наконец произнес Гиллон.
Ей это понравилось – чего ж тут удивительного? Все девчонки, работавшие на шахте, любили этим заниматься, и она не видела причины, почему бы ей это могло не понравиться, раз пришла ее пора. А впрочем, какая разница – понравилось ей или не понравилось: так уж устроен мир, и главное теперь побыстрее создать семью. А то, что этому сопутствовало какое-то странное животное наслаждение, – просто кусок масла в овсяной каше.
И все-таки, если подумать о том, чем они только что занимались, вспомнить о тех шалых словах, которые ей хотелось сказать Гиллону на ухо, о ненасытной алчности тела, требовавшего еще и еще, – это выглядело как-то глупо. «Если бог не нашел другого способа, чтобы род человеческий продолжался на земле, – подумала Мэгги, – то до чего же неразвитое у него воображение».