– О, господи, я так не смеялся с тех пор, как… сам не знаю, с каких пор. Да, наверно, никогда так не смеялся, – сказал Сэнди Боун и чокнулся с ней. – А ну, до дна шахты! Это вовсе не значит, что я когда-нибудь еще туда спущусь. – При этом он отнюдь не взывал к ее сочувствию.
– Когда же вы вышли из больницы?
– Давно уже. Года два тому назад. А то, пожалуй, и больше. Но я, понимаете, не хотел возвращаться домой, пока не освоюсь с этими штуками. Не хотел я, чтоб еще и это осложняло мне жизнь.
– Да, конечно.
Она начала ощущать действие выпитого виски, и это ей нравилось. Ей вдруг стало трудно смотреть ему в глаза – она боялась их, боялась чего-то, таившегося в этой ясной голубизне. В его глазах не было ни боли, ни стыда – того, что она видела в глазах других изуродованных, выброшенных из жизни молодых мужчин и парнишек, словно так получилось по их вине.
– Я, конечно, человек покалеченный, но не калека.
И Сара снова расхохоталась. Смех этот озадачил его, но ей трудно было объяснить, почему она засмеялась.
– Видите ли, просто это очень похоже на то, что говорит моя мама: мы рубим уголь, но мы не углекопы.
Он не понял, но не стал уточнять. Он окинул взглядом комнату, и Саре приятно было, что в доме такой порядок.
– Мне говорили, ваша мама – недотепа, подумать только!
Она недоуменно посмотрела на него. Он решил, что это из-за слова.
– Понимаете: грязнуля.
– Я поняла.
– Вы же пришлые, так что можете и не разуметь этого слова.
– Пришлые? Да я родилась здесь. Ходила здесь в школу.
– Угу. Я иной раз видел, как вы шли из школы домой. У вас были такие длинные косы.
– Ох…
– Вы были самая красивая.
Она затрясла головой.
– Ну, хорошо, самая милая. Так правильней будет. Эми Хоуп была самая красивая в те времена. А сейчас она в Данфермлине – торгует собой на улице.
– Нет.
– Это правда.
– Ох!..
– Она и ко мне приставала. Да только потом признала меня.
В голове у Сары все шло кругом, все было как во сне – немножко из-за выпитого виски, а главным образом из-за разговора с этим человеком. Она встала и засуетилась чтобы привести себя в чувство.
– А потом, конечно, со стыда убежала без оглядки.
Он громко фыркнул.
– Да вы не знаете Эми Хоуп, – сказал он. – Ничего подобного. Она сказала, что любого парня из Питманго ублажит бесплатно.
Сара вспыхнула и хотела было выбежать из комнаты. Но тотчас спохватилась: нельзя же бросить его одного в кресле – она ведь не знала, сможет он оттуда выбраться без чужой помощи или нет. И она вернулась к своей стирке.
– О, господи, – услышала она. – Вы уж меня извините. Какой же я болван. Просто я почувствовал себя, вернее, чувствую, как дома. Понимаете?
– Да.
– Я забылся. Вы меня простите?
Она выжала рабочую фуфайку Джемми, и ей вдруг стало жаль этого парня. Ему никогда уже больше не понадобится такая фуфайка. А для Сары представление о мужчине было неразрывно связано с работой в шахте.
– Я вас прощаю.
Но ни тот, ни другая не знали, как вновь завязать разговор. Он еще плеснул ей виски.
– Недотепа! – повторил он. – Ну, и вруны же! Да я мог бы есть с этого пола. Это самый чистый дом на всей Тошманговской террасе.
– Только не тогда, когда мужчины приходят из шахты.
– Ох, а что же в таком случае называется чистотой?
Она увидела, как лицо его, такое цветущее и веселое, помрачнело. Не надо было ей затрагивать эту тему.
– А вы скучаете по шахте? – спросила Сара.
– О, да!
Он насупился, и она решила: пусть еще выпьет. Время перешло на вторую половину дня, и в дом проникли косые лучи солнца, покрыв тусклой позолотой все, что попадалось на их пути, – дурманящая пора, особенно если ты сидишь в кресле и свет падает на тебя.
– Нравилось мне это: доберешься до «Колледжа» весь потный, усталый, но, понимаете, чувствуешь, что поработал, и поработал как следует, выпьешь доброго пивка, а там тебя ждет баня и чай, и весь вечер впереди, делай что хочешь, ох, и нравилось мне все это. Нравилось, понимаете, даже там, внизу: рубишь уголь, откалываешь кусок за куском, зарываешься в него все глубже и глубже и откатываешь, откатываешь бадью за бадьей. Хорошие там люди внизу работают – это мне тоже нравилось.
Солнце освещало его ссутуленные, покатые плечи – широкие плечи углекопа, подумала Сара, – и его волосы, такие светлые, а сейчас на солнце даже красноватые, так что, если вдруг повернуться и посмотреть, можно подумать, что голова у него в огне.
– А теперь что вы станете делать?
Опасно было задавать такой вопрос этому человеку, но, сама не зная почему, она почувствовала, что должна это выяснить.
– Хочу работать на шахтном подъемнике и буду там работать. Я сейчас учусь для этого, беру уроки. Понимаете, хочу стать тем, кто опускает людей, в шахту и поднимает на поверхность уголь и людей. А теперь помогите-ка мне встать.
Она порадовалась за него. Помогая ему подняться с кресла, она заметила, какие сильные у него руки и кисти, и тут вспомнила, что говорили люди, когда произошло с ним несчастье, а тогда говорили, что только человек бычьей силы мог остаться после такого в живых.
– А потом собираюсь жениться.
– Вот как!
– И женюсь.
– Уверена, что женитесь.
И она снова порадовалась за него. Сколько было в Нижнем поселке калек с печальными глазами, отживших, еще не успев начать жить, людей, на которых поставили крест, хотя им еще и двадцати не исполнилось.
– Ну, так вот. А вы выйдете за меня замуж?
– О, да.
Слова эти вылетели сами собой. Раз – и все. Она поднесла руку ко рту, потрясенная тем, что натворила. Но назад пути не было. К тому же это была правда – она знала это, и он знал. И уже не имело значения, что по лицу ее текли слезы и что ее трясло в истерике, важно было то, что она знала и он знал, и оба понимали, что уже знали это, когда он опустился в кресло и они оба хохотали.
– Тогда, может, ты поцелуешь меня?
Она так быстро отпрянула, что он во второй раз чуть не упал.
– О, нет.
– Почему? Ты же выходишь за меня замуж.
Она отошла подальше от него, чтобы он не мог ее достать.
– Не знаю. Это совсем другое. – Еще бы не другое, когда ты одна в доме, и с тобой мужчина, первый гость, перешагнувший порог, и этот странный угасающий свет дня. – Для этого я вас еще недостаточно знаю.
Он так долго молчал, что она испугалась, уж не обидела ли его, или, может, он вдруг передумал – так же внезапно, как раньше предложил ей выйти замуж.
– Оно понятно, – сказал Сэнди.
А он, оказывается, мог сам встать: он поднялся с кресла, пересек комнату, опираясь на палки – «горбыли», как он их называл, и подошел к порогу. Саре вдруг захотелось, чтобы он поскорее ушел. Она просто не в состоянии была вынести его присутствие еще хотя бы минуту – слишком это было для нее большим испытанием, слишком трудно было во всем разобраться. А потом ей хотелось, чтобы он ушел до того, как вернется мать с пакетами из Обираловки.
– Ну… спасибо вам, – сказала Сара.
– Спасибо и тебе.
Она повесила фуфайку у огня и вышла на улицу выплеснуть воду.
– За виски, – сказала Сара.
– Ах, да, виски. Это ерунда.
Сара слегка покраснела, но он не заметил этого.
– И за то, что вы сделали мне предложение.
– Ах, это. Да, это важно.
Ну, а теперь уходи, говорили ее глаза, но он словно не видел их призыва. Ему хотелось унести с собой что-то более весомое, точно она должна была дать ему каравай хлеба, а не обещание своей души и тела.
– Когда можно будет поговорить с твоим отцом?
– С отцом? У нас надо говорить с матерью.
– Нет, нет. В таких случаях всегда опрашивают у отца.
– А-а, я не знала. Скоро.
– Как скоро?
– Скоро.
Он вдруг протянул руки и схватил ее, прижал обе ее руки к телу и поцеловал в губы так, что они начали у нее гореть.