Туда-сюда. Туда-сюда.
Венчик редких волос обрамлял обширную лысину чиновника. Его нечистый нос был красным и облупленным, точно бакен. Плотные, кустистые брови прикрывали под заплывшие холеные глазки. Из за уха толстяка торчало гусиное перо. Тускло переливался вытертый, малахитовый бархат расстегнутого камзола. Стоечку воротника и клапана обшлагов украшали шитые золотом летящие драконы, из пасти которых вырывались языки пламени, как отличительный знак поборника законности и повсеместного блага. Подвязанное кушаком, из переплетения голубых и зеленых цветов, брюхо чиновника было бы мечтой китобоя, доведись тому встретить этот вздымающийся бугор на океанических волнах. На шее красовалась золотая цепь, с украшенным драгоценными камнями медальоном в виде руки с подзывающим к себе пальцем. Рядом со стременем чиновника, мелкими и катящимися шажочками, косолапо бежал простолюдин и косился на короткий, притороченный к поясу наездника меч, который изредка колотил его ножнами по руке. Мужик сипло бубнил, наушничая толстяку на своего соседа. Камиль читал по желчно кривящемуся влажному рту с той же легкостью, как если бы его мысли писались большими буквами прямо на лбу: соседский парень, собирался, да не женился, на его заневестившейся дочери. Теперь пришла его очередь указать на уклониста. Обиженный папаша невнятно объяснял, где следовало искать ложную комнату, норовя, для пущей убедительности, откровенно боязливо заискивая, тронуть чиновника за руку. Толстяк на низкорослой лошадке внимал, пощипывал взглядом, вычислял, с кем имеет дело на этот раз. Попиратель недозволенных свобод и блюститель высших интересов, (а именно так следовало обращаться к толстяку, звали которого Араптан), важно молчал, клоня голову на сторону, пока простолюдин не указал на нужный дом. Араптан натянул поводья, остановив покорную лошадку и с вялой усмешкой наконец ответил ему:
-Приятно осознавать, что памятливые горожане чтят чужой долг, как свой собственный.
Чиновник дрогнул бровью, и потеряв пристальный ритм, двое панцирных плащеносцев отделилось от шагающей сквозь улицу шеренги. Они свернули к приземистому, крепко сбитому дому, Акцентированный удар рядом с дверной ручкой с хрустом разжал замок и разлучил снизу две петельные половинки. Врезав со всей дури, панцирники вышибли дверь. Привычные к этим делам косопузые ворвались в указанный дом.
Камиль следил не отрываясь.
Грохнула упавшая впотьмах табуретка. Дребезг покатившегося ведра добавлял поползновению рати некую вздрагивающую взрывоопасность. Раздался треск лопающегося стекла. В глубине дома кто-то тихо и жалобно заплакал. Они не собирались перетряхивать весь дом. Латник пинком распахнул дверь в кладовую, спрятанную под дешевым ковром, на которую и указал сосед. Забившегося в простенок уклониста тащили за ноги. Тот пронзительно орал, косопузые возвращались из дома с добычей.
Сосед, утолив благодатное чувство мести, на всякий случай, предпочел незаметно улизнуть.
Вставший на ноги парень в страсти борьбы залепил косопузому по морде, от которой разило потом и чесноком. Плащеносец приложил ретивого молодца о стену и заломив древком копья руку, потащил новобранца с крыльца.
Араптан достал из потертой дорожной сумки оплетенную флягу с вином и отпив из нее, распорядился:
-Туда же его! К прочим ...
Уклониста закинули в фургон-зверинец с новобранцами, бросив следом кой какие пожитки (кажется, впопыхах латники захватили и несколько женских вещей).
Его жизнь и судьба на ближайшие двадцать лет была предопределена.
Отдавались команды и слышалась ругань. Шаркающий грохот подошв искал квартирантов для казарм по всей улице. Слышался стук дверной колотушки по медной накладке.
На первый взгляд поиск новобранцев мог показаться произвольным. Но он подчинялся совершенно конкретной, подвластной только Араптану логике. Не сходя с седла чиновник едва погонял лошадку, расправляя засаленные, заворачивающиеся уголки страниц. Дотошно водил пальцем, совершая это с неким спокойным пренебрежением, свойственным всем дорвавшимся до власти тиранчикам. Печати и рисунчатые вензеля, казалось, тянули бумагу за один край, от чего Араптану все время приходилось расправлять листы второй рукой, и лучась своей незыблемой значимостью, указывать на нужный дом.
Внушающее ужас воинство вламывалось по адресам. Угрюмых и насупленных новобранцев выводили на свет. Еще не очень верящих в свою новую долю.
Многие открывали неожиданно легко. Сами. И тогда солдаты смотрели внутрь на несостоявшийся погром ущемлено, с какой-то полно цветной обидой.
На крыльцо вышла семейная пара и остановилась на краю коротких выщербленных ступеней. Женщина была ладненькая, как большинство невысоких, следящих за собой представительниц прекрасного пола. На руках она держала двух едва замотанных в тряпки младенцев. Щеки молодой матери горели румяными пятнами, словно припекшиеся от блестевшей ряски окружающих порог кольчуг. Невнятно тихий муженек, услышав свое имя из уст метящего в грудь копьем плащеносца, дернулся, испуганно икнув, взглянул на жену, нашел в себе силы и упавшим голосом переспросил: