Расхворавшийся юноша неразборчиво, одышливо всхлипывал сквозь приступы подступающего кашля. Проклятый чиновник не принимал денег. Пунцовый гнев до корней жестких, зачесанных назад волос заливал все лицо ростовщика. Он прошептал с тоскливым отчаянием:
-Уж уважте ... Сделайте милость,-и вдруг глотая слова зачастил:-В ногах валяться буду. Бога за вас молить ... Не сгубите ... По гроб жизни благодарить стану.
Араптан вздыхал и морщился, словно пытался проглотить колючую ягоду. Его низкорослая лошадка меланхолично встряхивала хвостом, отгоняя оводов.
-Дармоеды, отожравшиеся на родительской шее и бегущие от службы, как черт от ладана, будут приведены к строевому порядку и приучены к дисциплине. Я поблажек не делаю,-и тут чиновник умолк надолго.
Страшно замолчал. Трупно.
Мать окаменела от его взгляда, ощущая, как теряет право не влиять, а даже надеяться. Женщина обморочно закатила глаза.
Двадцать лет!
Она привалилась к косяку, и сомлевшая, медленно сползла на корточки.
Искушенный, хитрый и все равно непробиваемо равнодушный Араптан наблюдал, как его молчаливая непреклонность холодными каплями выступившего пота разъедала людскую надежду, превращая ее в издевательство. Он следил за метаморфозами покорной безысходности в слабеющем взоре, уступающей место страху, на сиену которым пришли унизительные просьбы и мольбы. Горячка с талыми глазами на лице родителя закончила дело мужскими слезами.
Самыми страшными. Самыми робкими.
Выворачивая обыденность кабалой беспросветного горя.
Добившись полного понимания, кто кому соизволил сделать одолжение, достаточно покрасовавшись, потешив собственное бахвальство, свою огромную значимость, без малейшего принижения милости со своей стороны, Араптан вдруг заложил гусиное перо обратно себе за ухо, и снизошол до фразы:
-Если ваш род такой хлипкий, то засохнет без всякого повода, и мне, грех на душу брать не стоит.-Его улыбка была невозмутимо пресной, брошенный сверху вниз взгляд-самодовольным, а голос чересчур равнодушным, но пронимал до мурашек по коже.-И не порывайтесь вы всучить мне свои деньги, а добавьте ровно столько же, и уложите оба мешка в притороченную к моему седлу сумку. Да не мешкайте.
Камиль молча усмехнулся.
В лице ростовщика появился легкий оттенок зелени. Жадность была тому причиной или вопрос цены казался ему несравнимым с потерянным самообладанием, но он быстро утер рукавом слезы и обегая жену, которую пытался привести в чувство тщедушный сын, шмыгнул в дом, чтобы поскорей вернуться с удвоенной суммой.
Улица переполошилась от того, что творилось в ее начале и в конце. Два отряда, два сообщника, на вечно единственная двойственность одной натуры набрасывалась скопом, материла, взламывала, угрожала, волокла, вела себя грубо и дико, злобствовала, припечатывая строптивых об косяк.
Насилие кружило чуть чуть вокруг Камиля, остря боль о за повторенные горизонты крыш. Казалось, вся суета земная скопилась нынче в беззащитную текучесть сосущей душу тоски. Он очень сильно хотел уйти, затеряться в хитросплетении улиц.
Отдышаться, наконец.
Камиль прозевал приближение панцирников, ощутив крепкий, с фиксацией, удар по плечу.
-Нельзя ли повежливей,-Камиль попытался стряхнуть руку.-А то как бы не вышло чего, о чем вы будете в последствии горько жалеть.
Рука вцепилась еще сильнее и развернула Камиля к себе. Воин в шипастом панцире стянул с головы кольчужный капюшон, но рука в латной рукавице по прежнему крепко удерживала Камиля. Двое его ватажников выхватили из ножен мечи, до того уютно покоящиеся у каждого на груди. Схвативший Камиля окинул юношу недоброжелательным, пристальным взглядом и заявил:
-Наглецы у нас в ногах валяются, а ты, приятель, всем нахалам первый хам.
Камиль убрал со лба смоляные локоны и мрачно предупредил:
-Это передается через прикосновения, со страшной скоростью. Лучше убери руку сейчас, чем потом тебя угостят плетьми за развязную речь и длинный язык.
Злобная разбойничья ухмылка косопузого показала десна с неполным рядом зубов. Его рокочущий голос был тяжелым, а сердитый взгляд вязким:
-Смело ходишь, задохлик, только я слышал тысячи подобных сказок. В ратниках из тебя за неделю, без пустозвонства, пай мальчика сотворят. Бери его ...
Свет побежал по легко звенящей кольчужной сетке, повторяя рельефы мышц. В жарком стоялом воздухе бушевало злорадное веселье яростных глаз. Наплечные латы плащеносцев отливали слюдой. Обоюдоострые мечи с зазубренной кромкой метали свет по гравировке лезвий. Пустые ножны, покоящиеся на груди, посверкивали чеканкой. Тысячелисто горела чешуя латных пластин. Проемы и козырьки недоверчиво косились тенями на бравых вояк и юного мага.