Мерины благоухали извозными запахами, по-кладбищенски неторопливо катя через кишащую народом площадь тюремный фургон. Они фыркали и звенели кольцами на упряжи, попадая колесами в выбоины, дергали шкурой без хлыста, и недоумевали неторопливостью тверезого возницы.
В устойчиво затененном месте возвышался затянутый черным крепом большой четырехугольный эшафот, посреди которого, как жертвенный алтарь, стояла плаха. Напротив, обморочным зноем колыхались головы собравшихся на площади горожан. Рельефной завесой стальных бликов, вдоль помоста, стояли панцирные плащеносцы. Макушки шлемов вспенивали плюмажи из белых и алых перьев. Правая рука стражников лежала на рукояти меча, а левая, чуть согнутая в локте, упиралась в бедро, оттопыривая повязанный поверх лат, серый плащ. За их спинами, четкой линией сверкали барабаны из светлой латуни. Шеренга барабанщиков, в плац-парадном настрое, была одета в камзолы песочного цвета с большими крыльцами на плечах для удержания перевязи из беленой кожи, и гнездами для черных барабанных палочек, туго застегнутых сзади на медные пряжки. На левом поле черных шляп имелись банты абрикосового цвета с оранжевой каймой по краям. Галстуки, перчатки и чулки тоже были оранжевыми. Для предохранения штанов барабанщики надели специальные фартуки из телячьей кожи мехом наружу.
Безрессорный фургон пересек площадь. Возница без рывка натянул поводья и ступицы мрачного экипажа остановились в мертвой неподвижности. На исцарапанный колесными парами шершавый булыжник с запяток фургона соскочил стражник. Глянув в забранное прутьями крохотное оконце, он распахнул забрызганную грязью, тяжелую дверь тюремного фургона. Осторожно, как из мрачного логова, оттуда, немного щурясь, выбрался Гейс. Связанные ремнем запястья ему завернули за спину. На Гейсе была грубая ворсистая одежда. Упрямые волосы свободно падали на лоб. Его приятное лицо сурово отвердело, словно бы обмерзая изнутри, явив миру секундную, апатично презрительную усмешку.
Небо потому такое большое, что хочет уместить взоры всех обращенных к нему молящих и жалящихся.
Следом из фургона появились сопровождающие его стражники в глухо застегнутых на крючки и петли мундирах. Эти двое развернули Гейса за плечи и сдвинувшись позади юноши. Они повели его на расправу, к ступенькам ведущим на эшафот. Несколько стремительно Гейс преодолел это расстояние, заставив стражников приноравливаться к своему шагу. Площадь была переполнена искателями волнующего зрелища. Нескладный хор толпы становился гуще и требовательней. Вся эта прорва народу сплетничала, бранилась, лузгала семечки, подъедалась и перекликались между собой. Зная толк в зрелище подобного рода они праздно суетились по поводу предстоящего вожделения чужой бедой.
Камиль стоял обставленный теснящимися вокруг людьми, накрывая собой частицу этого мира. Отвечая его затаенному состоянию, холодок студеным лезвием полоснул по сердцу: «Сколько же может нести на себе человек озаряемый решимостью, ступая так легко. К последнему, не предвещающему надежд, краю?»-эта мысль, пришедшая так не к стати, внутренне, обжигающе в нем метнулась, и не найдя способа ретироваться, осталась изводить и терзать его.
Народ, тем временем, любовался на сноровисто жонглирующего топором палача. Мощные кисти рук с узловатыми пальцами ловко управлялись со здоровенной секирой, демонстрируя великолепные грудные мышцы и пресс. Голый по пояс и перевитый вздутыми мышцами, заплечных дел мастер имел на голове изначально красный, как георгин, колпак, что делало его похожим на перчик, несмотря на пышные панталоны и узкие колготки. Теперь колпак по выцвел и стал местами палево-розовым. Все у него получалось само по себе, с артистической непринужденностью, заранее предопределяя собой гармонию места. Его топор рассекал воздух со смертоносной быстротой.
С эшафота, отойдя от палача подальше, на Гейса косился приземистый мужчина с бородой и усами. Это был городской глашатай. Он стоял в позе оперного певца, набирая воздух в обширную грудную клетку под самый подбородок, готовый к исполнению своей арии. Верхняя губа задиралась вверх, борясь с пышно разросшимися, седыми как пена, усами. Крепко выступающую челюсть исправляла плавная «подковка» аккуратной, окладистой бородки. На нем был черный бархатный камзол с золотым шитьем по основным швам вдоль фалд, и пуговицами в виде львиных морд, покрытых красной эмалью. Глашатай носил темно-синие рейтузы, антарктически белые чулки и башмаки с невразумительно большими бабочками серебряных пряжек. Он устремил взгляд поверх окружающей толчеи и мельтешения, полный присутственного пренебрежения, и мешковато косолапя, мягко переваливаясь с бока на бок, пошагал к краю помоста. Неторопливым, торжественным манером, знающего, что к чему человека, глашатай развернул вынутый из рукава камзола свиток и перекрывая гам громогласно воззвал, обращаясь к толпе: