Камиль воспринял эту язвительную порочность, как зов. Он отчетливо ощущал, как в зияющей пустоте обрывисто бьется его сердце, отряхивая с себя каменеющую на нем злую горечь. Мага пробрала бешеная дрожь. Кажется, он нащупал суть! Наитие побудило его качнуться всеми позвонками. Он наметил решающую в себе уверенность. Все укладывалось в один шаг, сводя мысли воедино, сложившись в нужность, и найдя собственный резон. В этой законодательной казуистике, основанной на человеческой подлости, Камиль углядел шанс прощения для невиновного, и вариант, когда приговоренный Гейс будет помилован.
Благо имеет свойство быть поголовным, когда оно развлекает. Лишь наказание конкретно и не касаемо остальных. На эшафоте их теперь стояло пятеро: палач, глашатай, Гейс и два стерегущих его стражника. Неотмщенно глянув на своих губителей Гейс, мельком ярким и внезапным, обжигающе коротко вскинул глаза и увидел его в многоликой толпе, сразу и мгновенно, угодив взглядом прямо в Камиля, и тут же снова их опустил, понуро поведя плечами.
С какой легкостью Камиль ощущал это его бессилие.
Главный стыд-это свой, чужая неловкость, лишь оружие убеждения. Душу мага отягощало ощущение вины, истоков которой было сейчас не разглядеть. Важнее таких мгновений нет ничего. Эти моменты ведут тебя дальше, чем ты в состоянии понять в минуты нынешние. Спасающая, терпящая безрассудство добродетель, открывающая дополнительные измерения характера.
Расплачиваясь за удовольствие собственного поступка Камиль преодолел холодный, тянущий вниз живота ком, и выводя себя на протест, яростно и мятежно выкрикнул:
-По воле доброй и по собственной надобности я беру на себя вину этого человека, и вызволяю его!
Тьма, пробиваемая звездами, обязана узнать, что только взрыв порождает свет, как сопротивление моллюска формирует жемчуг, и фраза становится дольше дыхания.
Толпа будто позабыла, как только что, буднично ныла от затянувшегося ожидания дармового зрелища, воцарив над площадью чуткую тишь.
Его, сей же миг, высмотрели, не сводя с Камиля испытующего взгляда глашатай подкрутил кончик густых, свисающих как плесень, усов. Его глаза точно подсказывали школяру: «Если ты выспренне сболтнул лишнее, еще не поздно передумать.» Глашатай даже не пытался скрыть своего удивления, помедлив, он кивнул Камилю.
Грубость, порой, защищает от малодушия. Словно посылая себя за совестью и не рассчитывая вернуться с прощением, Камиль оттолкнул стоящего впереди, раздвинул еще несколько человек и стал пробираться к эшафоту. Протискиваясь из зоны поголовного эгоизма, следящей за ним по пятам скученной людской массы, за всей его недолгой, должной оборваться на их глазах, жизни, Камиль ощущал, как своим движением наперекор поддерживает греховную праздничность момента.
Маг постарался убрать лишние эмоции, сместив суету за линию лица, как неважное, не выставляемое напоказ, решив играть на сильных аккордах.
-Убьют же,-послышался вблизи чей-то трогательный шепоток.-Нагнись и удирай под ногами.
-Не блажи ... -с разной степенью дружелюбия роняли вокруг.
-Не ребячься, парень,-сочувственно цокали языки.
-Да он безрассудный болван,-блеснул умом кто-то в толпе.
-Оно тебе надо?-С легким сарказмом проговорил мужчина с очень печальными, видевшими много солнца, глазами.
-Не всякого на такое мужество хватит,-напористо заявил трубочист в цилиндре, хорошенько припудренный сажей, от которого все старались держаться подальше.
Камиль ввинчивался в людскую тесноту, выедая носоглоткой спрессованный из запахов пота воздух, и отслеживая реакцию окружающих. Они облучали его взглядами укоризненными и не признающими. Верно непонимающими.
-Невменяемый что ли?-Чихвостила его молва.
Старик, с лицом похожим на греческий орех, потягивал трубку и между затяжками простуженным голосом силился узнать:
-Куда, родимый, понесло тебя?
-Малахольный, не иначе,-с язвительной издевкой, даже не пытаясь при его приближении перейти на шепот, в глаза костерила его толпа.
Некоторые, без проблем, освобождали путь, шарахаясь от него, как от больного меланомой.
Вдруг просто одетая жалостливая женщина, бросила в него молящий шепоток:
-Несчастный юноша, остановите же его кто нибудь толковый, если он сам не понимает!
Он запомнил натруженные женские кисти. Раскрасневшиеся, зашарканные, распаренные руки прачки. Но больше вокруг блуждали издевательские ухмылки. Его поступок не казался им благодушно абсурдным, он был им омерзителен, как вульгарный матерный крик во время причастия. Людей изводила неприязнь к нему, посмевшему быть глупее их самих, мудрых и рассудительных, жульничающих со своей житейской правотой, и знающих как за простотой, таить не дюжий ум. Не покупаясь на подобную чушь, и вымещая на нем собственные счеты с жизнью.