Не люди борются, а маги состязаются.
Поединщики стояли друг напротив друга, чуть заметно вибрируя, как гончие в стойке. Дав миру что-то взамен свершившемуся чуду. Плащ Делагреза пузырился, словно черная кипящая смола. Гнезда его глаз полыхали, как костры в неолитовой пещере, но голос утратил властную резкость:
-Сказалась таки на тебе удача. Ты, как вирус, который легко подхватить, но не так то легко избавиться. Такое совершил, во что не верится. Годный у тебя учитель. Мой промах-его замах,-запавшие щеки, тонкий с горбинкой хищный нос, слегка приподнятые внешние уголки глаз, и усмешка, которая умерла в трагическом изломе тонких губ.-У меня есть скверное предчувствие, что это не последняя наша встреча,-в его глазах читалось подлинно священное состояние остывающего зла.
Собственный голос показался Камилю звучащим откуда-то издалека:
-Когда кто-то достигает могущества, любое дело ему кажется проще, чем есть на самом деле,-юный маг продолжал говорить в каком-то вдохновенном трансе:-Мое глубокое убеждение, что всякое несовершенство можно обратить в высокое качество, находя простоту там, где ты веришь в собственную невиновность,-выспренне произнес Камиль, находясь в определенном непобедимом состоянии и почувствовав острый вкус решающего слова.-Следует поступать благородно не только потому, что иной финал не зачтется, как не впечатляющий, а потому, что я тот, чью силу ты теперь знаешь, и моя кровь, в этом выдуманном тобой мире, недостаточно хороша для настоящей смерти чародея.
С некой изящной нервозностью Делагрез стоял, плотнее запахивая плащ, словно кутаясь в сырую ночь, и разбирая потаенный смысл его слов.
Самолюбие, как бередящая рана, размашисто дрогнуло городские кварталы, обнажая их вторичность.
Девушка в окне неловко повела локтем и обронила цветочный горшок. Трещина ушла вниз, разнося кладку каменного дома, словно под тротуаром в земле раскручивали невидимые тиски. Откуда, ярким лучом, ударил ослепляющий свет. Сорвавшийся горшок угодил по голове разинувшему рот лавочнику. Они раскололись оба ... Лица людей превращались в маски, лишаясь многоликости. Их позы становились причудливо ломкими. Менялись краски, мазки, блики. Конкретность теряла свою безбрежность.
Уголок рта мага слегка дернулся, на его лице, поветрием беды, читалась почти брезгливая мука. Он верил своей обиде больше, чем реальности, которую нельзя создать в угоду себе. Скабрезное чувство змеилось трещинами, запустив внутренний механизм саморазрушения. Делагрез провел тонкой нервной ладонью по лицу и внутренний объем диорамы площади стянулся яростным рывком, проседая и судорожно загибая внутрь островерхие маковки крыш. Наросты следующих домов отваливались, расстраиваясь видом и размерами.
Люди даже не замечали расслоения собственных тел. Наверное потому, что их волновало только происходящее на эшафоте. Старик, уже относясь к вымыслу лишь частями, а не целиком, положил мундштук трубки себе в рот. Не попав, удивился отсутствию нижней челюсти и куска шеи. Руки отваливались, когда он попытался их развести в жесте недоумения. Пробитые струями света расколы карабкались дальше, растя количественно.
Подлинность атаковала тотальную подделку.
Терзаемое пространство, бредовым видением, разрозненно зияло бездонными провалами, и куда-то ни во что исчезало.
Трещины, все больше похожие на щупальца тысячи раскаленных добела осьминогов, взламывали город, вскрывались, срывая с него покровы. Плечи домов обвисали, волны опадающих зданий стали почти прозрачными, объекты светились уже сами по себе, истлевая в иглах лучей. Остро и пронзительно. В самый тончайший прах.
Окружающее еще претворялось реальностью, но его органика уже была потеряна, лишившись многократной, многосложной устойчивости. Грезный град корчился от страстей, терзающих его хозяина, нарушая обратную связь Делагреза с пораженным им городом. Умышленный город, как проекция его натуры, пыжился из последних сил, пытаясь удержать остатки жизнеподобия. Грезный град померк, выворачиваясь тоской собственного создателя, конвульсируя сам воздух вокруг, глумливым повелением его отчаяния.
Тонкая фигура Делагреза путалась в грифельно черных складках плаща, точно объятая аморфностью невыразительно ничтожного обмана суррогатной реальности.
Обтянутые упругим сукном доски эшафота напоминали брошенный посреди растерзанной площади барабан. По краям деревянного обруча-помоста, плетеными шнурами бились хлесткие сквозные просветы, словно проявив нити, на которые был насажен город, из последних сил старающийся казаться независимым. Пестрые плюмажи на парадных шлемах панцирых плащеносцев, колонией тропических рыбок глянцево поблескивали шелковыми боками, и проплывали перед глазами Камиля, само уничтожаясь в высвобождающейся, сквозящей проплешиной, выдыхаемой пустоте.