К капитану я отправилась рано, как только пробило восемь. Мне было страшно видеть его вновь, боязно, что план провалится, но одновременно захватывало дух - я опять смогу провести его и ускользнуть из его рук. Самым трудным оказалось ждать в приемной: я опасалась сесть на стул и стояла у стены, как статуя, прижимая к животу корзинку, из которой пахло свежим хлебом. Госпожа Тишлер пожертвовала мне половину утреннего каравая и положила сала и вина, чтобы задобрить комиссара. Мимо меня то и дело проходили богато одетые господа и офицеры, и я холодела, опасаясь, что мне велят убираться подальше, как только рассмотрят ближе. Из просителей неподалеку от меня стоял дряхлый полуслепой старик, который мял в руках ветхое письмо. Внучка и дочь поддерживали его с двух сторон, и из их тихого разговора я поняла, что они пришли подать прошение за своего родственника, который находился под судом. Они пришли раньше меня, и, когда их позвали, старик уронил письмо под ноги, и на его лице показался такой животный страх, что я отвернулась. Кое-как они подняли его под ругань одного из офицеров, который брезгливо похлопывал по сапогу плетью. Мне явственно представилось, как эта плеть гуляет по спине, и по рукам побежали мурашки.
Вышли они быстро. На лице у каждого из семьи застыла обреченность, но если старик хмурился и бормотал себе что-то под нос, то женщины глядели перед собой с тупой покорностью судьбе, как коровы, которых ведет пастух. Я проводила их взглядом и не сразу услышала, что меня окликают.
Корзинку у меня отобрал адъютант с каменным выражением правильного, напудренного лица. Он наставительно заметил, что заходить следует с пустыми руками. Возражать я не стала, и он провел меня к комиссару.
Вначале мне показалось, что в кабинете никого нет, и я осмотрелась. Половину стены напротив широких окон, выходящих во двор, занимала большая и подробная карта Четверти, склеенная из нескольких листов, и каждый дом на ней был аккуратно подписан: номер, владелец, и мелким почерком внизу краткие примечания о происшествиях — пожары, пропажи, кражи, убийства с датой. Я так увлеклась разглядыванием карты, что забылась и подошла к ней ближе. Кроме большой карты, на шкафу стоял глобус на бронзовой ножке, из шкафа торчали большие свернутые листы, а за казенным столом на стене висела картина с османским щитом, на котором восседал хмурый лев в имперской короне, попирая лапой черный конский хвост и бледный лошадиный череп.
— Интересно? — послышался голос из-за моей спины, и я вздрогнула. Капитан стоял за моей спиной с оловянной стопкой в руке и без стеснения рассматривал меня с головы до ног. В ушах у меня застучало, и я сделала книксен, чтобы не открывать лишний раз рта.
— Ты не боялась так в прошлый раз, — заметил он и подошел ближе. Он по-хозяйски снял с меня чепец, распустив ленты, и бросил его на стол. Я сжалась, потому что не могла ему сопротивляться, как будто вернулась в тот год первой встречи. — Может быть, вино тебе поможет. Пей.
Он дал мне стопку в руки, и я не осмелилась ослушаться. Вино было очень крепким и сладким до приторности, такого мне еще не приходилось пробовать. Старый шрам на лице то и дело притягивал мой взгляд; с последней нашей встречи он точно увеличился в размерах. Капитан постарел и стал еще более хмурым, чем был — теперь бы он точно не стал за мной гнаться по лесам самолично. По-прежнему он напоминал сторожевого пса, попробуй только зазевайся, и он откусит руку. Вблизи он казался еще страшней и неприятней.
Я протянула ему стопку назад, и он взял меня за запястье и притянул к себе. От него пахло приторными духами и притиранием, и запах этот тоже был злым. Капитан без улыбки заглянул мне в лицо, и я вспомнила давнишние слова Аранки о его жестокости. Чепчик упал со стола на пол, и я глубоко вздохнула, повторяя внутри себя слова, которые наказал сказать Йоханнес.
Сказать я ничего не успела. Он поцеловал меня, очень властно, и не останавливался, пока у меня не закружилась голова. Это совсем не было похоже на поцелуи с Иштваном, здесь никто не спрашивал, чего я хочу, и не заботился об этом. По ногам неожиданно прошел холодный ветерок, и капитан стянул с моих плеч платок и наклонился к груди. Он замер, глядя туда, а потом перевел на меня взгляд.
— Что это? — требовательно спросил он и отпустил меня.
— Простите, господин, — залепетала я. Притворяться мне не пришлось, я боялась его до полусмерти. — Я хотела сказать вам сразу… Потому не осмеливалась явиться…
— Это дурная болезнь?
Я очень натурально всхлипнула и кивнула. Он брезгливо взглянул на мою грудь, где в ложбинке виднелся краешек розочки из теста, изображавшей язвочку Венеры. Я боялась, что она расплывется от тепла тела, но та стала лишь натуральней выглядеть. Капитан сунул мне в руки косынку и тщательно вытер руки о кружевной платок.