Та ночь, когда мы бежали с Якубом прочь из дома госпожи, встал в моей памяти ясно, будто произошла вчера. Острый взгляд, и светлая кудряшка над ухом Аранки, и кровь, и медовый голос госпожи, увещевающей жирного доктора.
Неслышно, на тряпичных ногах, я вернулась назад, в комнату мертвой, — выше моих сил было показаться сейчас на глаза этому, — и опустилась у двери, чутко прислушиваясь: не идет ли кто. Смешно! Среди мертвецов мне было спокойней, чем с живыми. Я засунула руку в карман и опять достала найденное кружево. Его мягкость успокаивала меня, и волнение постепенно уходило. Если Штауфель теперь среди полицейских, я ничего им не отдам. Никогда.
Но он должен был ответить хотя бы за смерть Ари, напомнила я сама себе. Внутри меня крепла уверенность, что и это убийство было на его совести, хоть я не могла найти никаких весомых доказательств, если не считать его присутствия. На миг мне стало тревожно: вдруг я стала одержима его виной? Но я тут же отогнала эти мысли: так или иначе, но он виновен. И вслед за этим в моей голове ясно прозвучал голос: «Если не у кого искать справедливости, то надо творить суд самой».
Выйти еще раз я осмелилась не раньше, чем через час, когда тени уже переменились, и солнце перестало заглядывать в окно. К счастью, офицеров уже не было, и я только получила выволочку от писаря, что слишком долго копалась. Он с недовольным лицом дал мне расписку, по которой мне нужно было получить деньги за работу из казны, и сделал жест убираться прочь. Гнев его меня не тронул. За этот час многое изменилось. Ко мне пришла решимость выполнить задуманное, и теперь оставалось только не испугаться на полпути и не попятиться назад.
Уже стемнело, когда я вернулась домой, и госпожа Тишлер сказала, что ко мне заходил какой-то молодой господин, на этот раз приличный, и на этих словах госпожа заулыбалась. Она добавила, что он очень расстроился, когда не застал меня дома, и написал мне записку. Хозяйка протянула мне бумагу, и по ее взгляду я поняла, что она лелеет мысль, чтобы я начала встречаться с кем-нибудь, как и положено девушке моего возраста, а потом, может быть, вышла бы замуж, родила детей и заботилась бы о хозяйстве — единственный правильный путь для женщины, у которой нет ни денег, ни имени.
Записка была от Иштвана; я узнала бы его беглый, но аккуратный почерк из тысячи. Он писал, что беспокоился обо мне, но не мог прийти сразу, и надеялся, что мы встретимся в ближайшее время. О, я знала, почему он не мог прийти, счастливый новобрачный! От знания этого становилось тошно, и мне хотелось увидеть Иштвана и одновременно не видеть его никогда.
— Если этот господин еще раз придет, — медленно сказала я и смяла записку в кулаке, — передайте ему, госпожа, что он зря тратит время.
— Мне он показался галантным, — осторожно заметила госпожа Тишлер. — А уж какой он веселый и простой, несмотря на свой чин! Похвалил мой куриный пирог, — не без гордости похвастала она, — и не испугался господина Тишлера! Это дорого стоит, Камилла.
— О пироге он просто сказал правду, — ушла я от ответа. Иштван всегда умел нравиться всем, и характер у него был легким, так что ничего удивительного, что он расположил к себе мою добрую хозяйку. К счастью, она с легкостью приняла мою грубую лесть, и мы принялись говорить о другом.
На следующий день я выпросила себе выходной, но вместо того, чтобы пойти на ярмарку или на танцы, отправилась будто бы искать новую работу. Мой замысел был прост: расспросить местных лавочников о том, где живет Штауфель, якобы он обещал нанять меня стирать его белье. Я не собиралась к нему вламываться, но мне надо было знать, где находится его дом, чтобы понять, какой образ жизни он теперь ведет и как попал в полицию. Я не сомневалась, что дело здесь крылось в протекции: он был из хорошей семьи, дружил с сыном барона фон Эхт и никогда не говорил никому из вышестоящих и слова поперек. Какими достоинствами еще нужно обладать, чтобы оказаться на теплом месте?