— Зачем выбивать? Надо действовать лаской, —возразил доктор и потрепал меня по щеке. Его прикосновения показались мне похожими на холодную жабью кожу. — Когда она созреет, не забудьте обо мне.
— Конечно, господин доктор, — их взгляды скрестились на мне, и мне почудилось, как я плавлюсь под ними. — Но нам надо обговорить цену. На тело, — со значением добавила она. — Может быть, вы отведаете вина?
Его поглаживания спустились ниже, к моей шее, и я вздрогнула. Кажется, сейчас я впервые была благодарна госпоже Рот за ее слова. Рука исчезла.
— Вина… Вино — это хорошо, особенно, если пить его в компании с умной и красивой женщиной. Ведь я могу рассчитывать на тет-а-тет с мадам?
— Да, господин. Камила пока уберет и обмоет тело. Слышишь? — она наконец обратилась ко мне напрямую. — Замой белье и поменяй солому в матрасе, иначе она начнет вонять. Прачка ничего не должна знать. На вас и так уходит немало денег, чтобы приплачивать еще и ей.
Я вновь вздрогнула. Мне не хотелось вновь трогать мертвое тело, и я не знала, как нужно обмывать трупы, но возражать я не осмелилась.
Доктор тяжело поднялся, подарив мне на прощание еще один туманный и масленый взгляд, но я уставилась на его толстые пальцы, поросшие жесткой темной шерстью, точно кабаньей щетиной, и меня передернуло. На мое счастье, они ничего не заметили, занятые своим разговором, и вышли вон. Дверь мягко закрылась за ними, оставляя меня в мире мертвых.
Я принесла с кухни еще воды и подоткнула юбки, чтобы не испачкать их в крови. Не думать о Марии. Не думать о смерти. «Это просто работа», — твердила я себе, но то и дело поглядывала на открытые глаза той, кто ненавидела меня пуще неволи, и в сердце рос и жирел страх. Наверное, только тогда я поняла, что смерть поджидает нас за каждым углом, и рано или поздно кому-то придется обмывать меня. Будет ли моя душа на небе, как говорят в церкви, или она будет таиться где-то неподалеку, чтобы сбивать с толку невинных детей? Я поежилась, представив себе, что я исчезну из этого мира, и никто не пожалеет обо мне, и чуть не опрокинула ведро с водой. Позади меня что-то мягко упало на пол и зашуршало. Дрожащими руками я перекрестилась и обернулась, стараясь дышать глубже: старая полосатая косынка упала с крюка, как будто кто-то походя сорвал ее.
Я подняла ее и повесила назад. Когда я повернулась спиной к постели с мертвой, мне показалось, что в спину мне пристально смотрят холодные глаза, и невольно закопошились мысли: Мария-то точно витает где-то поблизости. Куда бы еще она могла деться, без покаяния и отпущения грехов?
Я стянула с нее покрывало и бросила его на пол.
Ее тело пугало меня: с виду живое, но уже холодное, как колодезная цепь. Стиснув зубы, я обняла ее, точно сестру, чтобы стянуть с нее рубаху; внизу она уже стояла колом от засыхающей крови. От сладковатого запаха мутило, и мне показалось, что даже ее кожа начала лосниться, как будто пропиталась кровью. Я споро вытянула простыню и разложила ее на полу, чтобы перенести туда мертвую, но она была слишком тяжела для меня, и я быстро выбилась из сил.
Она глядела в потолок с безвольно приоткрытым ртом, словно тянула долгое, удивленное «о». Я разорвала ее рубашку, забыв о том, что наказывала госпожа Рот, и только когда намочила тряпицу в воде, окончательно поняла, что для Марии больше никогда ничего не будет.
Слезы сами выступили у меня из глаз, но разревелась я позже, когда закончила ее обмывать. И тогда я поняла, что мне надо спасаться из этого дома, отсрочить тот момент, когда я тоже стану продажной девкой, но у меня никак не получалось придумать — как.
Глава пятая
Марию увезли на следующее утро. На рассвете, когда все ночные звуки в доме стихли, я видела из своего окна противного доктора с тростью из слоновой кости, и его слуг, которые грузили на телегу большой ящик.
В доме ничего не изменилось с исчезновением Марии, словно ее и не было никогда. Только госпожа Рот два дня приносила мне сладких пряников, точно в благодарность. Я не хотела их есть, но все же ела, потому что голод не тетка, и у меня не хватило воли выбросить их. Пряники эти были кровью мертвого ребенка, на чьем теле теперь росли тюльпаны, застиранными мной простынями. Виной они моей были, вот как.
Мне не удалось ни с кем поделиться своими переживаниями. Аранка целыми днями отсыпалась, а вечером все начиналось сначала; она пила, чтобы забыть ночь, но ночь неотвратимо наступала вновь. Я с ужасом ждала своей очереди войти в ночные комнаты, и даже малодушно думала о том, чтобы покончить с собой, но никто не теребил меня и не заставлял принимать решений.