— Не стой столбом, — велел мне дядя и легонько подтолкнул в спину. — Она стесняется, — пояснил он.
— Это ненадолго, — хихикнула девица и ущипнула меня за щеку. Она была выше меня на две головы, упитанная и румяная, с яркими голубыми глазами. Наверное, я бы даже могла назвать ее красивой, если бы не жесткий и холодный взгляд. — Как ее зовут?
Она подчеркнуто обращалась поверх моей головы, словно я была животным или вещью. Дядя замялся, и я поняла, что он опять забыл мое имя.
— Камила, — ответила я, и служанка с удивлением на меня посмотрела, будто поразилась, что я умею говорить.
— Проводи нас к мадам. Она ждет нас, — поспешно заметил дядя. — Мы позже с тобой потолкуем.
Девица кокетливо улыбнулась ему, и мы поднялись по лестнице на второй этаж.
Мадам приняла нас в спальне, полуодетая, сонная, и первым делом дядя опять больно подтолкнул меня в спину, чтобы я сделала книксен, а затем приложился поцелуем к ее руке.
— Рад вас видеть, мадам, — пробормотал он. Руку дядя отпускать не торопился, и мадам отняла ее изящным, точно выверенным жестом. Я смотрела на нее во все глаза, еще никогда мне не приходилось видеть женщин так сильно накрашенных, тем более с утра. Ее лицо напоминало гладкую маску, и белая пудра смягчала острые черты. Губы, румянец, веки, брови — все казалось нарисованным, как будто с утра ее уже посетил художник. Она улыбалась ему, но, кажется, из вежливости, потому что глаза у нее были сощурены и глядели насторожено.
— Я привел вам девочку, как вы и хотели, — продолжил дядя. — Катарина, подойди ближе!
«Камила», — хотела было поправить я, но благоразумно решила помалкивать. Я подошла ближе и сделала книксен, не поднимая глаз. Теплая рука скользнула по моей щеке.
— Посмотри на меня, милая, — голос у мадам звучал вкрадчиво, мягко, как кусочек бархата, которым учитель чистил сапоги. Я повиновалась, и она легко провела по моему лицу ладонью.
— Ее родители умерли, мадам, — вставил дядя, и я вздрогнула. Пальцы замерли, и мадам привлекла меня к себе, в гущу ароматов и тканей.
— Бедное дитя, — грудным голосом проворковала она. Чепчик слетел с моей головы, и я почувствовала, как меня гладят по заплетенным волосам; в глазах защипало от подступающих слез. — Как тебе должно быть плохо и одиноко…
Я кивнула в лиф ее корсета, и она отстранила меня.
— О Боже, тут настоящий фонтан! — воскликнула мадам и вытерла пальцами мне слезы. — Не смей плакать, от этого портится кожа и выцветают глаза!
— Взгляните, как она хорошо сложена, — дядя расхваливал меня, будто торговец на базаре. — Она вынослива и сильна для своих лет, привычна к любой работе…
— Здесь ей не придется работать, — пропела мадам и потрепала меня по щеке. — Только удовольствие, слышишь меня моя дорогая? Это дом для удовольствий.
— Так вы берете ее?
— Да, — после некоторого колебания согласилась та и позвонила в колокольчик. — Дитя мое, Мария покажет тебе твою комнату. Будь хорошей девочкой, и мы с тобой поладим. А с вами, господин, нам надо еще обговорить самый важный вопрос…
— Деньги? — прямо спросил тот, и на нарисованном лице графини проявилась досада.
— Зачем же так грубо, друг мой? — укоризненно произнесла она, и они обменялись понимающими взглядами; стало ясно — знакомы они были уже давно.
В комнату вошла Мария, но это была не та служанка, которая встретила нас внизу. Одетая в господское платье, гладко причесанная, смуглая, как уголек, и хорошенькая, как котенок, она присела перед госпожой.
— Что прикажете, мадам? — бойко спросила девица. Она быстро оглядела меня с головы до ног и высокомерно поморщилась.
— Проводи свою новенькую подругу, — велела графиня и очаровательно мне улыбнулась. — Потом я позову ее к себе. Побеседовать с глазу на глаз.
Дядя рассеяно кивнул на мое вежливое прощание, и мы вышли вон. Когда закрывалась дверь, я еще успела услышать недовольный голос графини, но она заговорила на незнакомом языке, и понять мне ничего не удалось. Марию тоже как подменили, за дверью с нее слетела вся шелуха вежливости и угодливости, и хоть девочка была ненамного старше, она глядела на меня свысока и, кажется, презирала за что-то, чего я никак не могла понять.
Мы шли по коридору молча, и я удивлялась роскоши, царившей в этом доме. Бронза и позолота, шелк и дерево — мне никогда не доводилось видеть подобной роскоши не в церкви. Когда мы поднимались по лестнице, Мария наклонилась к моему уху и шепнула:
— Радуешься? Думаешь, будешь жить в достатке?