А Камилле Клодель крупных заказов не досталось. Шли разговоры о том, чтобы поручить ей создание памятника Альфонсу Доде и другого — Огюсту Бланки, но на деле ничего из этого так и не вышло. Поневоле задумаешься о чудесных творениях, которых лишил нас антифеминизм эпохи. Натура менее независимая, менее честолюбивая, чем Камилла Клодель, удовлетворилась бы вялотекущей карьерой, частной клиентурой, но ею двигала вера в свой гений. Биографы Поля Клоделя справедливо видят в ней вдохновительницу поэта, который с первых шагов в творчестве равняется на Эсхила и Шекспира. Так разве могла она, столь требовательная к тем, кого любила, сама довольствоваться изготовлением приятных вещиц? Но пока она, служа своей неукротимой гордыне, искала в полутьме и полунищете новые пути, пренебрегая внешним успехом, на ее глазах буквально расцветала подогреваемая светским тщеславием и использующая политические связи слава Родена.
И тут она усомнилась в гении, перед которым когда-то преклонялась, — отчасти подтолкнула ее к этому любовная обида. Хотя, с другой стороны, невозможно представить себе ничего более чуждого ее натуре, чем его официальная, шумная карьера с хороводом академиков и чиновников Школы искусств вокруг, чем его творчество, все больше и больше похожее на коммерческое предприятие. Нет, она мечтала об ином пути для того, кого любила.
Однако нельзя объяснить только одиночеством, незаслуженным прозябанием в тени и уязвленным самолюбием манию преследования, постепенно овладевавшую Камиллой Клодель, ибо образ преследователя воплотился для нее не в публике, не в критике, но в Родене — всегда и только в Родене под тысячью демонических личин. Ее натурщики, исполнители, почитатели, форматоры, родственники — все в этом бреду становились соучастниками заговора, имеющего единственной целью украсть ее идеи, воспользоваться ими, уничтожить дело ее жизни. Какие-то путеводные нити в лабиринте этой смятенной души нам дают документы — письма самой Камиллы, некоторые воспоминания, особенно Поля Клоделя, чья ненависть к Родену в такой перспективе становится понятной. Но главное, чем мы можем руководствоваться, это дедукция и внимательное изучение работ Родена.
В самом деле, возникают две гипотезы: можно считать Камиллу Клодель клинической сумасшедшей, а ее всевозрастающую ненависть к Родену — патологическим симптомом; и можно видеть в ней жертву маниакального невроза, искажающего и преувеличивающего наблюдения и умозаключения здравого рассудка. Факты, которые впервые стали известны ныне, когда исследователи получили доступ к медицинскому досье, склоняют нас принять обе гипотезы, хотя те, кто виделся и имел дело с Камиллой в то время, в частности Эжен Бло и Анри Аслен, не берутся однозначно определить ее состояние как настоящее сумасшествие. Но чего стоит мнение друзей, видавших ее эпизодически, против показаний соседей и медиков? Однако, прежде чем описывать патологию, разберемся в ее причинах.
Почему в голове Камиллы засела мысль о “роденовском заговоре”? Не может быть и речи о фактическом воровстве или хотя бы плагиате со стороны великого скульптора. Истина намного сложнее. Навязчивая идея кражи и плагиата — это искаженная психозом версия подсознательного убеждения: она отдала Родену часть своего таланта, и уже ничего нельзя забрать обратно. Все исследователи творчества Родена знают: новый стиль открылся у него в 80-е годы — именно тогда, когда в жизни его появилась эта девушка. Ей не исполнилось еще двадцати лет — возраст гения, по Рембо. Родену было за сорок, он успел утратить связь со своими живыми истоками. Сам по себе он продолжал бы двигаться в сторону Микеланджело, пытаясь осовременить его и тем самым огрубляя. А тут внезапно в нем зарождается нечто новое, что после разлуки с Камиллой словно уходит в песок.
Такая взаимосвязь между страстью и творчеством у двух любовников одной профессии, работающих вместе, в одной мастерской и над одним сюжетом, подводит нас к выводу: без малого пятнадцать лет Камилла была музой и правой рукой Родена. Знаменитая роденовская фраза: “Я показал ей, где искать золото, но золото, которое она находит, — ее”, в этом свете приобретает странное и символическое звучание: трудно удержаться и не перефразировать: “Золото, которое она находит, — мое”.