– Спасибо, – сказала я, а сама подумала: «Если б только я могла сейчас остаться с Фрэнком! Если б только мне не надо было от него уходить!»
Когда я вернулась домой, то получилась так, точно я консервная банка, а мои родители – консервные ножики, которые стараются меня открыть. Почему я не пошла после школы домой? Да почему я не пришла домой к обеду? Почему я им не позвонила? И о чем только я думала? Если я не умею распорядиться своей свободой разумно, так эта свобода будет мне запрещена.
А я стояла, уставившись на свои ноги, и на все вопросы тупо отвечала: «Не знаю».
Потом папа позвал меня в свой кабинет, сел в кожаное кресло, а я стояла рядом, точно он профессор, а я провинившийся студент, которому делают втык. Папа сказал мне мрачным голосом:
– Камилла, я не могу объяснить себе твоего поведения.
Я ответила:
– Прости, пожалуйста.
Затем он сказал, как бы с трудом выговаривая слова:
– Я обвиняю себя. Я не должен был задавать тебе все те вопросы, когда мы с тобой обедали в ресторане в тот вечер. Я был… Я был не в себе.
– Нет, – сказала я. – Не в этом дело.
– А в чем же?
– Я не знаю.
Потом он сделал попытку объяснить мне все по-своему, как Жак днем тоже по-своему старался мне объяснить:
– Камилла, твоя мама очень красивая женщина.
– Да, – отозвалась я.
– А Ниссан очень умный мужчина. Он много льстил твоей маме, и, возможно, на какое-то время у нее закружилась голова. Но это не так уж и серьезно, и кругом виноват Ниссен, а не мама. Во всяком случае между твоей мамой и Ниссеном все кончено. То немногое, что было, – оно позади.
Я смотрела на него и думала, верит ли он в то, что говорит, или просто произносит те слова, которые, по его мнению, я хочу или должна услышать. Но лицо его было неподвижно, как у статуй римских сенаторов в Метрополитен-музее, и глаза были такими же невидящими, как у этих статуй. Он продолжал:
– Камилла, я знаю, ты в том возрасте, когда все сильно на тебе отражается. Но ты должна помнить: все, что ты делаешь, так же сильно отражается на других людях. После того… после того, что случилось с мамой вчера вечером, убегать из дому было с твоей стороны по меньшей мере недобрым поступком. Я хочу, чтобы ты сейчас пошла к ней, сказала бы ей, что ты ее любишь, и принесла свои извинения.
И тут я задала своему отцу странный вопрос, который как-то непроизвольно у меня вырвался, и я сама удивилась не меньше, чем он.
– Папа, я была случайностью?
Он помолчал, потом спросил:
– Что ты хочешь этим сказать?
– Вы с мамой хотели иметь детей или это просто случилось?
– Конечно же, мы хотели ребенка, – ответил папа. – Я очень хотел. – Но он не смотрел на меня. Он смотрел на промокашку на своем столе и при этом рисовал на ней какие-то странные закорючки. – Мне кажется, – продолжал он, – в последнее время ты слишком много видишься с Луизой Роуэн. Ты набралась от нее всяких странных идей. Почему ты не дружишь с другими девочками в школе?
– Я дружу, – ответила я и пожалела, что задала этот вопрос. Теперь ответ на него был мне совершенно ясен.
Папа пристально на меня посмотрел.
– Камилла, – сказал он, – ты не должна так переживать. Увидишь, все будет в порядке.
Он положил мне руку на плечо, и мне так хотелось его обнять и сказать ему, как я его люблю. Нет, он никогда не узнает, что на пятый звонок мама сама взяла трубку. Но я ничего не сказала, а он попросил:
– А теперь иди к маме.
Я отправилась в мамину комнату.
– О, Камилла, – воскликнула она, – как же ты могла, как могла так поступить?
– Прости, – сказала я.
А мама попросила:
– Скажи мне, что ты меня любишь.
– Мама, – спросила я, – ты когда-нибудь еще будешь видеться с Жаком?
– О, конечно же, нет, конечно же, нет, – ответила она, перекатывая голову по подушке…
Она была бледная, выглядела такой хрупкой, и слезы стояли в ее красивых глазах.
– О, Камилла, дорогая, там же не было ничего серьезного, совсем не из чего получилась вся эта история. Я просто… О, мое дорогое дитя, скажи мне, что ты меня любишь.
А я подумала: «Как я скажу ей, что я ее люблю, если я ее не люблю? «Я смотрела на ее бледное лицо, но в душе у меня был холод, точно там гулял ледяной ветер. Я уже не испытывала ненависти. Я вся застыла, словно мне сделали инъекцию новокаина и погрузили в наркоз. Я повернулась и вышла из комнаты. Я понимала, что поступаю ужасно, только я не могла иначе. Я пошла к себе в комнату и разделась. Я чувствовала себя такой усталой, что мне не по силам было не только принять ванну, но даже вымыть руки и почистить зубы. Я надела пижаму и влезла под одеяло. Я лежала в постели с открытыми глазами. Дверь моей комнаты была плотно закрыта. Я попыталась молиться. Я произнесла «Отче наш», но у меня дальше ничего не выговорилось.
Я уже почти засыпала, когда дверь открылась и в комнату вошла мама.
– Я не могла не поцеловать тебя на ночь, – прошептала она, склоняясь надо мной.
Когда она вышла, в комнате остался запах ее духов. Так она душилась для Жака. Каким-то странным образом я воспринимала ее как мертвую.
5
На следующее утро я завтракала вместе с папой. Я молчала, и он тоже молчал. Только один раз он произнес:
– Камилла, я должен был каким-то образом уберечь тебя от всего этого. – И потом, когда допивал вторую чашку кофе, то сказал: – В общем-то это моя вина. Я все сделал неправильно. Ты не должна винить маму. – И добавил: – Ну, ладно, я иду в офис.
– Папа, я вчера проходила мимо дома, который ты строишь, – сказала я. – Все у тебя идет нормально? Это будет красивый жилой дом?
Он покачал головой:
– Нет. Это должен был быть дом, полный солнечного света и воздуха, и из окон должен был открываться прекрасный вид на город. Но мне перепутали все планы и все испортили. И теперь он будет просто дорогой. Очень дорогой.
– А теперь ты проектируешь что-нибудь красивое?
– Да, – сказал папа. – Я проектирую маленький частный музей, и он будет довольно красивый. Это меня очень поддерживает. – Потом он улыбнулся мне и сказал: – Смешная ты, моя старушка. Продолжай заниматься своими звездами, дорогая. Видишь, как может быть больно от тех дел, которые происходят на земле.
Я хотела сказать ему, что астроном, если только он хочет быть хорошим астрономом, должен прочно стоять на земле, иначе какая цена всем его открытиям?
Но он встал из-за стола, подошел ко мне и поцеловал в макушку. Он всегда так меня целует. И через минуту я услышала, как за ним захлопнулась входная дверь.
Я отправилась к Луизе. Мона впустила меня в квартиру. Оскар стал подпрыгивать, пытаясь облизать мне лицо, а потом уселся рядышком с Моной. Оскар обожает Мону и даже землю, по которой она ходит, хотя она только и делает, что кричит на него. Мне кажется, раз он ее так любит, значит, она вовсе и не такая плохая, как порой кажется.
Мона довольно резко сказала:
– Садись, поговорим. Я послала Луизу за кофе. Субботнее утро, а в доме ни зернышка кофе.
Я присела на стул, Мона устроилась на низенькой софе, а ноги положила на стеклянную столешницу кофейного столика. Она потянулась к полупустому стакану, сделала из него глоток, и вдруг я осознала, что она пьяна. Ну, не совсем, но в достаточной мере, раз она попросила меня сесть и поговорить с ней. Она раньше никогда этого не делала. Луиза говорила мне, что по уикендам она иногда пьет слишком много. Я никогда ее в таком виде не встречала. Я вообще никогда не видела слишком пьяных людей. Я слегка струхнула.
– Ну, как ты поживаешь, маленькая мисс Айсберг? – спросила Мона. – Счастлива, должно быть, как противная чайка с холодными глазами?
Я промолчала. Я тупо уставилась в пол и очень хотела, чтобы Луиза поспешила домой с купленным кофе, или зашел бы в комнату Фрэнк, или Билл. Но похоже, никого, кроме Оскара и Моны, не было дома.
Мона снова наполнила свой стакан.
– Знаешь, – сказала она, – что моя родная дочь Луиза заявила сегодня утром?