– Нет, – ответила я.
– Она сказала мне, что предпочла бы умереть. Разве можно говорить такие вещи матери? А ты хотела бы умереть, Камилла?
– Нет, – сказала я, и в тот момент это было правдой. Мне не хотелось исчезнуть, как хотелось прошлым вечером. Только мне было очень жаль Луизу и стыдно за мое вчерашнее поведение.
– Нет? – переспросила Мона. – А почему – нет? Иногда я удивляюсь, чего это люди так ценят жизнь? И почему я не убила себя и не перестала барахтаться во всяческих несчастьях, как свинья в грязи? Фрэнк и Луиза прекрасно обойдутся без меня. Может быть, без меня даже еще лучше. Разве дело растить детей посреди этого мерзкого города? Детей не должно растить в городе. Дети, которые растут в городе, – не дети. Они… они как Фрэнк и Луиза, они слишком много знают. Или становятся холодными, как рыбы, – вроде тебя.
– Я вовсе не холодная, – возразила я.
– Ха, – хохотнула Мона. – Я-то росла под вязами в просторном дворе. Вот чем я должна была обеспечить Фрэнка и Луизу.
Дверь распахнулось, и Луиза влетела в комнату, размахивая пакетом из супермаркета.
– Привет, Камилла, – сказала она, – прости, что заставила тебя ждать. – В ее голосе звучала нарочитая обыденность. – Я сейчас, мигом.
Потом она повернулась к Моне:
– Я быстренько сварю тебе кофе, Мона. А ты пока лучше оставила бы Камиллу в покое.
Она зашла в их маленькую кухню без окон, было слышно, как она открыла кран на полную катушку, а затем с грохотом шлепнула кофейник на плиту.
Мона стала смеяться. Она смеялась и смеялась, откинувшись на тахте, и от этого странного веселья слезы потекли у нее по лицу.
Потом она допила из своего стакана и осторожненько поставила его на стол. И сказала ясным и совсем трезвым голосом:
– И почему это страх смерти намного сильнее страха жизни? Я ужасно боюсь. Если бы я так не боялась, меня бы уж давно не было. Может быть, оттого, что мы понимаем – о, подсознательно, подсознательно, что жизнь – это колоссальный дар, и мы боимся утратить этот дар. Черт побери, я не хочу быть трупом. Даже если я страдаю, я все еще жива. Ой, насколько же людям легче жилось, когда у них была религия. Луиза сказала оставить тебя в покое. Я не хочу оставлять тебя в покое. Почему она так сказала? Я могла бы рассказать тебе, как на самом деле живут люди, что они чувствуют. Ты – одна из защищенных. Никаких волнений. Родители заворачивают тебя в ватку и отгораживают от жизни. Но однажды ты проснешься, и тебе будет больно. Но пусть тебе будет больно, это пойдет тебе на пользу. Почему это только моим детям должно быть больно?
Вошла Луиза, неся в одной руке кофейник, а в другой чашку с блюдцем. Она поставила чашку с блюдцем на стеклянный столик, налила в нее кофе, а рядом грохнула кофейник. Раздался звук, похожий на выстрел, и стеклянная столешница разбилась посредине.
– Проклятье! – взвизгнула Мона. – Будь осторожнее! Убирайтесь отсюда и оставьте меня одну. Вон отсюда! Вы обе!
Луиза схватила меня за руку и потащила в свою комнату. Она села на нижнюю полку своей двухэтажной кровати.
– Мона напилась, – констатировала она.
– Да.
Мне хотелось бы сказать что-нибудь другое, но что было делать? Не могла же я сказать, что она не напилась, потому что она и на самом деле напилась. Можно было бы заявить, что это не важно, но на самом деле это было важно.
– Я не знаю, зачем она пьет, – продолжала Луиза. – Если бы она хоть становилось веселой и довольной, как Билл, я бы это могла понять. Но она вот такой и становится. Радости не получает. В понедельник ей становится совсем тошно, а надо идти на работу. Надо заметить, что в будни она никогда не пьет. Мне жаль, что тебе пришлось на это посмотреть, Камилла. Если бы это была не ты, а кто-то другой, мне кажется, я бы того человека убила.
– Знаю, – сказала я. Потому что я и на самом деле знала.
– Я не слышала, что она тебе наговорила, но будь уверена, она так не думает. Она, как напьется, всегда говорит людям ужасные вещи. Если она вообще с тобой заговорила, значит, ты ей нравишься. Она совсем не разговаривает с теми, к кому плохо относится. Мне очень жаль, – повторила Луиза.
– Да все в порядке, – сказала я не очень убедительным голосом. И добавила: – Луиза, если ты все еще хочешь провести со мной сеанс психоанализа, то давай.
Как только я это произнесла, лицо ее осветилось, и я поняла, что делаю ей долгожданный подарок.
– Честно? – воскликнула она.
– Честно.
– Я сто лет не могла тебя уговорить, а ты все не соглашалась… Давай, начинаем!
– Ну, начинай, – сказала я. Мне вовсе этого не хотелось, просто я думала поскорее покончить с этой процедурой. Я не считаю, что все эти «анализы» приносят пользу. Просто это повод поговорить о себе, а я как раз о себе говорить не люблю.
Луиза встала, подошла к письменному столу, вооружилась блокнотом и карандашом.
– Ну, так… – сказала она, задумчиво постукивая карандашом по зубам. Подумав, она сказала:
– Я приняла решение.
Она смела на пол всех кукол с нижней полки своей двухэтажной кровати (куклы обитали внизу, а Луиза обычно спала наверху).
– Какое решение?
– Ты уляжешься, как будто это оттоманка в кабинете врача. Не возражаешь, если мы сделаем вид, что я настоящий доктор, а ты – настоящий пациент? Пускай будто мы еще незнакомы.
– Ладно, – согласилась я. – Как скажешь.
Луиза села к письменному столу.
– Скажите, пожалуйста, как вас зовут?
– Камилла Дикинсон.
– Возраст?
– Пятнадцать.
– Место рождения?
– Манхэттен.
– Я прошу вас прилечь на оттоманку.
Луиза кивнула на нижний этаж своей кровати. Я легла и уставилась на пружины верхнего этажа, сквозь которые просвечивал голубой матрасный тик и края подоткнутых простынки и одеяла.
– А теперь, мисс Дикинсон, – начала Луиза, – пожалуйста, расскажите, что вчера было между вами и Жаком Ниссеном.
Но это-то как раз я и не могла. Хотя я видела Мону пьяной, я не могла рассказать Луизе, что мама снова говорила с Жаком после всего, что произошло.
Я предложила этот психоанализ, потому что мне нечего было предложить в обмен на то, что я видела Мону пьяной. В любом случае со стороны Луизы нечестно было задавать мне такой вопрос. И я сказала:
– Если ты психоаналитик, а я твой пациент, которого ты раньше никогда не видела, то ты не можешь ничего знать про Жака Ниссена.
Луизины глаза потемнели. Она сердилась.
– Ладно, тогда ответьте, какой человек в последнее время особенно повлиял на вашу жизнь?
И это тоже было нечестно.
– Я не думаю, чтобы врач начинал с вопросов подобного рода, – сказала я. – Но вам хорошо известно его имя. Это Фрэнк Роуэн.
Я понимала, что злю Луизу. Самое ужасное заключалось в том, что я делала это намеренно. Не то чтобы мне хотелось ее разозлить, но точно какой-то бесенок сидел у меня в ухе и подзуживал.
– Фрэнк не взрослый, – возразила Луиза.
– Прошлый раз ты говорила обратное. Ты сказала, что он слишком для меня взрослый. Ты и меня называешь взрослой.
– Хорошо, – сказала Луиза, – пусть он остается таким значительным для тебя, если тебе хочется страдать. Я еще ни разу не видела, чтобы Фрэнк интересовался девушкой больше, чем в течение двух месяцев. Помпилия Риччиоли продержалась три месяца. Это самый рекордный срок.
Я понимала, что она так говорит специально, чтобы меня расстроить. Ей было неприятно, что мне нравится Фрэнк. Она добилась своего. Я расстроилась. Я вспомнила хорошенькую девушку, с которой Фрэнк поздоровался в фойе кинотеатра.
– Если ты хочешь анализировать, так давай, продолжай, – сказала я.
– Но ты должна сотрудничать, – сказала Луиза, – врач ничего не может сделать, если пациент не сотрудничает.
– Я сотрудничаю, – возразила я.
– Ничего подобного. Ты брыкаешься на каждом шагу. А ты должна быть со мной абсолютно откровенной.
– Я откровенна, – возразила я, – только я думала, что психоаналитик должен начинать с самого начала. Ты начинаешь не с того конца, – добавила я с напором.