– Обожаю.
– Придешь ко мне когда-нибудь поиграть? Фрэнк замечательный парень, но он ничего не смыслит в картах. Неинтересно играть, когда все время выигрываешь. Папа Стефановский играет со мной в шахматы, но он тоже не дает мне проигрывать. Ты играешь в шахматы?
– Да, – сказала я. – Я раньше играла. У меня была гувернантка, и она научила меня, и мне очень понравилось, только с тех пор, как ее нет, мне не с кем играть.
– О, здорово, здорово! – воскликнул он, и глаза его загорелись живым огнем. – Ты просто находка, Камилла. Благослови Бог Фрэнка, что он привел тебя ко мне. Послушай, Камилла, я тебя не пугаю?
– Нет.
– Я… я тебе не противен?
– Нет.
– Честно? Я бы мог прицепить мои искусственные ноги, если тебе трудно видеть меня такого.
– Нет, – повторила я.
– У меня нет надежды как следует воспользоваться настоящими протезами, а эти только так – для вида. Толку в них нет никакого. Меня только угнетает, когда я их нацепляю. Ты понимаешь меня?
– Да, – сказала я.
Вошел Фрэнк с кофейником и чашками на подносе.
– Я варю кофе не так хорошо, как миссис Гаусс. Так что если что не так, вините меня, – сказал он. – Мы с Дэвидом любим черный. А как ты, Камилла?
– Я тоже буду черный.
Я никогда не пила черный кофе. Мама не любит давать мне кофе. Мне на завтрак готовят какао или иногда – чай. Я несколько раз пила кофе, но с сахаром и сливками или по-французски – с немного подогретым молоком. Вкус был ужасный.
– А как насчет печеньица, Фрэнк? – спросил Дэвид.
– О'кей.
Фрэнк снова вышел. Я заметила, какие у него длинные ноги. Они казались особенно длинными, потому что у Дэвида вовсе не было ног.
– О, да, Камилла, – сказал Дэвид, когда Фрэнка не было в комнате. – Ты лучшая из всех девушек, каких Фрэнк ко мне приводил.
– А он приводил других? Кроме Луизы?
– Да. Некоторых. Очень хорошеньких, но таких незначительных. Я рад, что Фрэнк нашел тебя. Мне совсем не нравилась эта итальяночка, с которой он ходил. Как ее звали? Ах, да. Помпилия Риччиоли.
Я проникалась ненавистью к имени Помпилия Риччиоли. Риччиоли Болоньи называются некоторые кратеры на Луне. Я бы с удовольствием сослала Помпилию на один из них.
Фрэнк принес печенье. Они с Дэвидом стали разговаривать на всякие разные темы. А я вспомнила, как мы с Фрэнком говорили в парке о том, что быть живым значит быть счастливым. И как раз в этот момент я вдруг почувствовала себя больше живой, чем когда-либо. И я была страшно счастлива. И вот что интересно: когда они говорили о войне, о зле и ненависти, о любви и о жизни, я вдруг перестала ненавидеть свою мать. Мои чувства уже не были такими, как раньше, такими простыми, ясными, но я как бы больше не отвергала ее за то, что она не просто мама, а сама по себе – Роуз Дикинсон. Я вдруг поняла, что смогу обнять ее и поцеловать на ночь с любовью. Несмотря на Жака. Я стала прислушиваться к тому, о чем говорили Фрэнк с Дэвидом. Они рассуждали о серьезных вещах, о жизни, о смерти, о войне.
Я спросила Дэвида:
– Возможна ли еще одна мировая война?
Дэвид взглянул на меня, и темный гнев мелькнул в его глазах.
– А ты как думаешь?
– Я… я не знаю.
Но от одной мысли о войне мне стало страшно, и я сидела на своем стуле тихо-тихо, чтобы они не заметили моего страха. Дэвид посмотрел на меня долгим взглядом, губы его были сжаты, точно от боли, только я не знала, физической или моральной.
– Всегда – новая война, – сказал он. – Всегда было и всегда будет. Фрэнк пойдет на войну и вернется таким же, как я, или слепым, или без рук. А может, некому будет возвращаться, а останется только одна огромная воронка, указывающая, где проживало глупое человечество, совершившее самоубийство. Я смущаю тебя, Камилла? Я заставляю тебя чувствовать себя несчастной? Ничего не поделаешь. Достаточно ли ты взрослая, чтобы осознавать эти вещи?
– Да, – сказала я.
– Ни один человек, принимающий участие в массовом убийстве, не может не утратить ощущение ценности человеческой жизни. А она обладает ценностью, Камилла. Даже такая, как моя. Жизнь – это величайший дар, какой только можно было придумать. Но только прежде чем кто-либо из нас родился, предыдущие поколения уже отняли у нее половину ее ценности. Нарцисс, который пробивается сквозь темноту земли к весеннему солнцу, знает о ценности жизни больше, чем любое человеческое существо. Старайся быть таким нарциссом, Камилла. Старайся поднять свою голову из темноты.
– Я говорил Камилле, что в ее образовании кое-чего не хватает, – сказал Фрэнк, улыбнувшись. – Но ты стараешься его пополнить даже быстрее, чем я рассчитывал, Дэйв.
– Тебе тяжело слушать, Камилла? – спросил Дэвид.
– Нет, – сказала я.
Это было правдой. Я немного пугалась, но и была чрезвычайно благодарна им, что они так со мной разговаривают.
Дэвид протянул пустую чашку.
– Налей мне еще кофейку, Фрэнк.
Он сделал глоток, поставил чашку на стол и сказал:
– Как вы думаете, чувствует ли Бог то же самое по отношению к своему творению – к миру и людям, что и писатель к своей работе? Сначала радостное вдохновение, а потом глубокая депрессия, когда что-нибудь получится не так. Я бы его не осудил, если бы он выдернул лист из пишущей машинки и швырнул его в печку. Ты ничего не можешь сказать на этот счет, Камилла?
Я покачала головой.
– Редкое качество в женщине, – похвалил Дэвид, – умение промолчать, когда сказать нечего. Она всегда так, Фрэнк, или это я таким образом на нее действую?
– Всегда так, – ответил Фрэнк.
Вдруг странное выражение появилось у Дэвида в глазах, как будто он удалялся от нас куда-то далеко-далеко. Борозды на его лице как-то мгновенно углубились. Он протянул руку к маленькой коробочке, лежавшей на столе, вынул из нее таблетку. Фрэнк поспешил налить в стакан воды из кувшина, стоявшего на том же столе. Дэвид взял стакан, и я заметила, что руки у него дрожат. Он проглотил таблетку, запил ее водой, откинул голову на спинку кресла. Глаза его были закрыты. Фрэнк подождал, пока он вновь откроет глаза, и сказал:
– Нам лучше уйти, Дэйв.
Дэвид улыбнулся, но улыбка получилась вымученной, уголки губ с трудом поднялись, а глаза и вовсе не улыбались. Потом он посмотрел на меня и проговорил медленно, с усилием:
– Когда ты… придешь… Камилла, поиграть со мной… в шахматы? Можешь… прийти завтра? Завтра воскресенье.
Днем мы с мамой собирались на концерт. Я сказала:
– Я могла бы прийти завтра вечером.
– Очень хорошо, – сказал Дэвид. – Спасибо.
Он снова закрыл глаза, и голос его звучал издалека. Мы с Фрэнком вышли из комнаты. Когда мы проходили через гостиную, Фрэнк позвал миссис Гаусс, чтобы попрощаться. Она проводила нас до двери.
– До свидания, Фрэнк. Хорошо, что ты навещаешь нас так часто.
– Я люблю к вам приходить, – сказал Фрэнк. – А это Камилла Дикинсон. Я не представил ее вам, когда мы пришли.
Она пробормотала невнятное «как поживаете» и «до свидания», и мы с Фрэнком ушли. Мы молча спустились в лифте и некоторое время шли по улице тоже молча. Потом Фрэнк спросил:
– Ты правда придешь завтра вечером?
– Да.
– Тебе понравился Дэвид?
– Да. Я…
– Что?
– О, Фрэнк, я в первый раз в жизни осознала, что была война. Я читала в газетах, видела фильмы, но не отдавала себе отчета. А думаю, как и большинство американцев.
Когда я впервые познакомилась с Луизой, я поняла, что она дает мне заглянуть в такие миры, которые раньше не были мне знакомы, точно она давала мне посмотреть в телескоп на звезды. Но теперь я почувствовала, что телескоп Фрэнка гораздо сильнее Луизиного, или, возможно, он больше подходил к моим глазам.
– Проголодалась? – спросил меня Фрэнк. – Готова пойти на ланч?
– Да, – отозвалась я.
– В газетах сообщалось, что пойдет снег, – сказал Фрэнк.
– Очень хорошо. Я люблю снег.
Я подумала, как замечательно было бы идти по улице в снегопад рядом с Фрэнком, чувствовать легкие как перышки снежинки на лице и на руках, идти, идти по притихшим улицам, которые в это время кажутся уже, чем обычно, как-то интимнее, что ли.