– Рафф, расскажите нам о ваших делах в Смитсбе-ри, – поспешно вмешалась Феби.
Эб заерзал, взглянул сперва в сторону соседнего столика, за который только что уселись две пары, потом на жену.
– Расскажи, Рафф.
– О церкви, Рафф, услышать я хочу, – пропела Феби.
– В другой раз, – буркнул Рафф.
– Другого раза может и не быть, – заметила Трой.
Официант принес четыре мартини.
Эбби развернул чистую бумажную салфетку.
– Расскажи, что ты там придумал. – Пусть все окружающие видят, как они мирно беседуют.
– У меня нет карандаша.
– Почему это у архитекторов никогда нет карандашей? – поинтересовалась Феби, вытаскивая из сумочки карандаш и протягивая его Раффу.
Тут-то и началась салфеточная архитектура.
Рафф набросал грубые эскизы церкви в плане и перспективе. Эбби взял салфетку и долго ее рассматривал.
– Здорово, – сказал он наконец. – А как ты решаешь конструкцию этого стеклянного конька?
Рафф объяснил. Теперь салфетку взяла Трой.
– Замечательно придумано! – воскликнула она. Потом взглянула на Раффа. – Сделают они вас за это дьяконом?
– Блум-дьякон? – Рафф поспешно отвернулся к Эбби. – Посмотрим твой актовый зал. – Он передал ему карандаш, тщательно избегая взгляда Трой.
Эбби начал чертить на другой салфетке.
– Я упрашиваю Эба представить этот проект на фестиваль искусств Новой Англии, – сказала Феби.
– Сперва нужно построить зал, – возразил тот. Окончив чертеж, он показал его Раффу.
– Как вы находите, Рафф? Ведь правда, это АизИпыз ригиз? – спросила Феби.
Некоторое время они обсуждали актовый зал, потом снова выпили, потом снова заговорили о церкви, и тут Рафф рассказал о кампании Стрингеров и юмористически описал типичный дом в типичном поселке мистера Уильяма Фосса.
– Рафф... – Трой поставила бокал на стол и закурила. – Если вы не представите этот проект на фестиваль, я больше никогда не стану с вами разговаривать. Впрочем, вполне возможно, что я и так больше никогда не буду с вами разговаривать.
– Представлю в будущем году, – сказал Рафф. – К тому времени, Трой, у вас уже появится южный акцент И, конечно, вы ввяжетесь в борьбу с линчеванием и охотой на негров. Словом, дел будет по горло.
– А я не собираюсь там жить до скончания века. Боже избави. Месяц, не больше. Но если послушать Эбби, можно подумать, что я продала свое первородство. Понятия не имею, что это за штука – первородство. А не заглянуть ли нам на минутку в "Персидский бар"?
Эбби посмотрел на часы.
– Не успеем. – Потом снова посмотрел на часы. – Никак не успеем, если не хотим остаться без обеда.
– Ох, Эбби, кому нужен твой обед! – сказала Трой. Она тут же подозвала официанта и заказала еще мартини для всех.
На Пенсильванский вокзал они приехали за несколько минут до отхода поезда.
Пошатываясь, они брели под массивными сводами к эскалатору, jnrnp{i вел в главный вестибюль вокзала. Чемодан и шляпную картонку Трой нес Эбби.
– Ни дать ни взять – римские бани! – балагурил Рафф, пытаясь скрыть отчаяние. Он указал на огромный вестибюль, где кружили сотни пассажиров, крошечных и затерянных в этом монументальном ледяном зале, которым архитекторы – то ли по собственному почину, то ли подчиняясь чужой воле – наказали город.
Эбби привел всех к турникету и вызвал проводника.
Глядя на Трой, Рафф, вдохновленный первоклассным, сногсшибательным джином, которым славился бар "Плаза", пришел к выводу, что ее поступок достоин восхищения: она упорно отказывается сдаться, или уклониться, или увильнуть – и все еще ухитряется верить, что скрытый, неприкосновенный запас порядочности, имеющийся, как правило, у каждого человека, припрятан где-то и у Винса, и хочет дать ему еще один шанс, и стойко, с несокрушимой гордостью, несет бремя неудачного брака.
Но она ничего не знает о подлинных чувствах Раффа, о том, что он чувствует в эту минуту. Да и откуда ей знать? Кем бы он ни был для нее до сих пор – комнатной собачонкой, или шутом, или цветком на обоях, или даже образцом всех добродетелей, – в сан возлюбленного она его уже не возведет...
Шарканье ног, стук каблуков по мрамору пола, истошные вопли репродукторов – вся эта какофония словно сверлила ему мозг.
Трой повернулась к Феби.
– Пожелайте мне счастья, мадам. – И она нежно поцеловала ее.
– От всей души желаю, – пробормотала Феби.
– До свиданья, мой славненький. – Трой обняла Эбби. – И не огорчайся, пожалуйста...
– Может быть, ты все-таки передумаешь... – снова начал Эбби.
Но она отвернулась и поцеловала Раффа.
– Ну, ваш мальчик для битья уезжает, Рафф! Что вы теперь будете делать? – Ее большие глаза влажно блестели.
Прежде чем он смог пошевелить онемевшими губами, она уже прошла турникет и начала спускаться по ступенькам. Он смотрел ей вслед. Что, если он вдруг выпалит правду? Если вдруг скажет ей о любви, которую слишком поздно разглядел в своем уязвленном и замкнутом для всех сердце?
Что, если...
Но он не смог выдавить из себя даже обыкновенного "до свиданья" и молча смотрел на стройную, горделивую фигурку в клетчатом костюме, сбегающую по ступенькам к платформе.
Потом они все – он, и Эб, и Феби – повернулись и скорбной маленькой процессией начали пробираться сквозь шумную толпу к эскалаторам.
Жестоко обвиняя себя, он думал о странном, даже роковом совпадении: они навсегда распростились точно в такой же обстановке, в какой три года назад встретились – на вокзале. Только тогда это было не в Нью-Йорке, а в Нью-Хейвене, и он был слеп и злился на нее за то, что она пригрела маленького негритенка, и ему даже в голову не пришло, что в этом поступке не было ни капли фальши или тщеславия...
Серебристая лестница эскалатора подняла их уже почти на самый верх, когда Рафф почувствовал, что не может справиться с непреодолимым импульсом, который зрел в нем три года.
– Подожди меня! – пробормотал (а может быть, и прокричал) он Эбби и помчался вниз по бегущим вверх ступеням, грубо, отчаянно раздвигая, расталкивая, чуть не сбивая с ног стоявших на эскалаторе неподвижных, как манекены, людей.
(Брачная церемония в конторе судьи, и Трой, и ее откровенно-издевательская выходка, от которой у благостного чиновника искры из глаз посыпались.)
Бегом вниз по эскалатору, бегом зигзагами по мраморному полу вестибюля сквозь толпу, бегом через турникет, мимо кондукторов в форме, бегом, огромными скачками, по ступенькам к влажной полосе перрона.
(Трой, которая, опередив его, отвергла проект Флойда Милвина, а потом гневно выгнала Милвина из своего дома – маленькая дрожащая фигурка с животом, выпирающим из-под широкого шелкового жакета кимоно.)
Он остановился, задыхаясь, не зная, куда идти дальше, который из двух поездов, пыхтящих на платформе, отойдет первым, и вдруг услышал крик: "По вагонам", и повернулся к длинному составу справа, и бросился вперед, и побежал, не сводя глаз с бесчисленных окон.
(Трой, которая в ту ночь, когда сквозь дождь и снег они с опасностью для жизни добирались до нью-хейвенской больницы, держалась – или старалась держаться – так спокойно и весело, словно это была воскресная загородная прогулка.)
Он бежал слишком быстро, останавливался, боясь, что пропустит ее, и снова бежал по бесконечной бетонной платформе.
(Лицо, на котором застыла невыразимая мука родовых схваток.)
И вот – хлоп-хлоп! – одна за другой захлопываются стальные двери, и поезд, содрогаясь, трогается с места...
(Трой, которая хлестала его презрительными словами за слабость, за то, что близостью с Мэрион Мак-Брайд он предавал свои убеждения.)
Поезд набирал скорость и устремлялся вперед, туда, к тусклому клочку неба за туннелем, к темному небу над болотами Нью-Джерси...
(Открытый всем ветрам косогор и прикосновение красного пальто...)
Он побежал назад, против движения поезда, задевая, расталкивая по пути туманные фигуры провожающих, и все еще с отчаянием искал ее в окнах, уже зная, что это бесполезно; бежал, и останавливался, и снова мчался, нерассуждающий, глухой ко всему, одержимый – такой, каким он был всегда в критические минуты.