– О, – сразу откликнулась миссис Уистер, – вот было бы замечательно. Я и сама собиралась предложить это, но, да будет тебе известно, я стараюсь не вмешиваться в ваши дела. – Она помолчала и, не дождавшись ответа, повторила: – Что ж, мысль прекрасная.
– Отлично, – сказала Нина. – По совести говоря, мне кажется, что если я сама не возьмусь за дело, Эбби вообще никогда не найдет клиентов. Он совсем не умеет подать себя; ему страшно оказаться на виду, в центре внимания. А уж я-то знаю: если он не начнет по-настоящему заниматься архитектурой, то станет невыносим. Стоит ему заподозрить, что кто-то может подумать, будто он вполне обеспечен и не нуждается в заказах, как он на полдня впадает в меланхолию.
– Я бы просто назначила день, – сказала миссис Уистер.
Нина кивнула. Она снова уселась в чиппендейлское кресло и закинула ногу на ногу, любуясь новыми лакированными туфельками, купленными в Уайт-Плейнз у «Лорда и Тэйлора». Она думала о Билле Ньюкоме и его жене Бетси. Билл три года назад окончил Принстон; Бетси, год спустя, – колледж Сары Лоуренс. А что толку? Двое детей, и вечная погоня за клиентами.
– Не хочу жить, как Ньюкомы, – сказала она.
– Ну, вы ведь люди совсем другого круга, милочка.
– Я говорю о том, как Бетси Ньюком бегает на решительно все сборища в городе и как она вечно трется среди людей и зазывает всех к себе на коктейли, хотя я знаю, что это им не по средствам...
– Что ж, ей волей-неволей приходится так поступать, – сказала миссис Уистер, – тогда как тебе...
– И мне придется, вот что хуже всего. Это совершенно бессмысленно, но я знаю – если я не возьмусь за это, Эбби очень быстро решит, что он неудачник, и тогда хоть из дому беги. Он урежет бюджет, и нам придется дрожать над каждым центом. Как Ньюкомам.
Мать кивнула:
– Назначь день, детка.
Около полуночи они вернулись домой. Такие прыжки из подлинного восемнадцатого века в столь же подлинный двадцатый порою даже пугали Нину.
Она подошла босиком к стеклянной стене спальни и взялась за шнур, чтобы задернуть штору. Эбби вышел из ванной в пижаме и сказал:
– Пусть будет пока открыто, дорогая.
– Ты ведь говорил, что устал как собака, – возразила она, повторяя слова, которые он сказал, выходя из дома Верна.
– Да, конечно... То есть был. – Эбби стоял совсем близко, и она почувствовала, как его рука обвилась вокруг нее. – Посмотри только, какая ночь!
Она посмотрела, и ночь с ее резкими силуэтами на фоне серебристого, ультраромантического сияния вызвала в ней приступ ненависти.
– Удачно расположен дом, правда? – сказал Эбби, прижимая ее к себе. – Лежишь в постели, а прямо перед тобой сверкают звезды.
– Остин, – она ловко высвободилась и отошла от него, – ты прямо поэт.
– А ты красавица, – ответил он, продолжая стоять у окна; его голова со светлыми, как и у нее, волосами, казалось, была окружена призрачным золотистым ореолом. – Даже в этой пижаме, – добавил он.
Теперь скорее в постель, зевнуть и сделать вид, что засыпаешь.
– А куда девались ночные рубашки, которые ты надевала тогда на Нантукете? – спросил он, идя вслед за ней к кровати.
О боже, нашел время для вопросов! Чего доброго, сейчас начнет выяснять отношения. Умереть можно!
– Нина... – Она уже лежала, и он сел на край постели рядом с нею.
– М-м-м... – (Как будто она засыпает.)
– Можно, я скажу тебе кое-что? – Эбби нащупал ее руку. – Ты перестала надевать эти рубашки, и я стал думать...
– О чем?
– О том, что ты сказала, – помнишь, в прошлом году, когда мы вернулись с Нантукета? – насчет нашего медового месяца: «Вот он и прошел, теперь заживем в свое удовольствие».
– Я так сказала? – спросила Нина.
– Именно так, – подтвердил Эбби. – Но это не все. Я еще хотел поговорить о твоем отношении ко мне. Оно пугает меня, Нина. Что случилось? Неужели ты так понимаешь замужество: медовый месяц сам по себе, а все остальное – само по себе? – Отвернувшись, Эбби смотрел в окно на феерическую ночь. – Я думал об этом сегодня в конторе и вечером у Верна... Понимаешь, он поддразнивал меня, говорил, что у меня круги под глазами... Видимо, он думает, что ты мне по ночам и передышки не даешь. А в конторе, если у меня побаливает голова, он улыбается и подмигивает... Ты понимаешь, о чем я говорю? – Эбби снова повернулся к Нине. – Даже подумать страшно, к чему мы идем... Об этом нелегко говорить... – Он поколебался: – Послушай, Нина, если что-нибудь не в порядке, почему ты мне не скажешь?
– Что же может быть не в порядке? – пробормотала Нина притворно сонным голосом.
– Я подумал, не обратиться ли тебе к врачу, – осторожно заметил Эбби.
– К врачу?
– А почему бы нет? Ведь это не совсем нормально... ну вот, твое отношение и то, как ты... – Эбби запнулся. – Может быть, это просто небольшое недомогание, которое...
Нина вспыхнула.
– Эбби, пожалуйста, не говори гадостей! Зачем мне идти к врачу? – Она подавила желание вскочить и выбежать из комнаты. – Что я ему скажу? – Она искала оружие для нападения: – Впрочем, конечно, – она улыбнулась, отлично понимая, как неуместна эта улыбка, – конечно, я могу сказать, что вышла замуж за бесстыдника, который замучил меня своими приставаниями!.. – Она запнулась. Не следовало этого говорить. Очень неудачно получилось.
– Брось, Нина. Я не дотрагивался до тебя уже...
– Ах, Эбби... – перебила она, не желая даже слышать об этом.
– Нет, ты мне ответь: разве не так?
– Неужели не нашлось другого времени ворошить все это? Почему ты не говоришь сразу, а даешь своему неудовольствию накопиться и потом швыряешь его мне в лицо, как будто я одна во всем виновата?
– Нина! – Больше он ничего не сказал, и хотя его голос звучал, как всегда, сдержанно, она сразу поняла, что он вне себя. – Нина, прекрати сейчас же! И не виляй! Если не хочешь сказать правду – тогда лучше помолчи! – Он встал и подошел к окну. – Давай забудем об этом. – Взял сигарету из коробочки, стоявшей на комоде. – Не могу слышать, как ты лжешь. Предпочитаю выбросить все это из головы и не ввязываться в очередную бестолковую ссору. – Он положил сигарету, так и не закурив, твердым шагом подошел к кровати, откинул простыню и лег, храня упрямое, непреклонное молчание.
«Вот, – думала Нина, – это уже вторая серьезная ссора между нами, новый вариант, куда более откровенный». Она долго лежала в нерешительности, разрываясь между страхом и бешенством. «Ах, как права мама, как права!»
Подумав о матери, она вдруг поняла с полной ясностью, что из этого тупика возможен только один выход, хотя бы временный.
– Эбби...
Ответа не было. Она повернулась к неподвижной немой фигуре под простыней.
– Эбби!.. – повторила она мягче и словно против воли. – Эбби, я так взвинчена сегодня вечером, потому что... Ну, словом, я ужасно расстроена из-за мамы... Это совсем выбило меня из колеи, я прямо сама не своя...
Эбби пошевелился:
– Из-за мамы?
– Да. У меня мучительное чувство вины перед ней, Эбби.
Он почти тотчас же перевернулся на спину, и она, не теряя времени, положила ему руку на плечо.
– Дело в том... Словом, я ведь знаю, что у нее неблагополучно со здоровьем, хоть она и скрывает это. И знаю, как ей трудно при ее артрите подниматься по этой бесконечной лестнице к себе домой, и сколько сил она тратит на свою контору...
– Что ж, контора процветает, – заметил Эбби.
– Мама старается создать такое впечатление. Но я-то знаю, каково ей приходится. Это просто убивает меня...
– Это совсем не убивало тебя, когда мы были на Нантукете.
– Тогда все было иначе. Я была далеко... А теперь, когда я дома... Ах, Эбби, я даже сна лишилась – так я расстроена...
– Почему же ты мне раньше не сказала, Нина?
– Мне неприятно снова напоминать тебе об этом, Эбби. Особенно теперь, когда у тебя и без того много забот.
– Но если бы ты сказала мне... Зачем было скрытничать и придумывать всякие нелепые отговорки?
– Как же я могла сказать? – Теперь можно перейти на обиженный тон. – Думаешь, мне приятно приставать к тебе со своими огорчениями? Помнишь, я как-то предложила пристроить к нашему дому отдельное крыло или флигель, чтобы не волноваться больше за маму? Так ведь ты мне чуть голову не откусил!