— Парма не то, что наш лес, земля здесь другая: вязкая да Камнем, как гробом накрытая. Оттого и нечисть здесь иная: не лешаки, а перевертыши да двоедушники: полу-звери, полу-люди, полу-духи, — Послушник перекрестился на образа. — Сила бесовская да звериная на свет исходит из пещер да развалов земных…
— Что местные, как ладят со своей нечистью? — спросил Карий.
— Люди для них все равно, что для нас скотинка домашняя, — пояснил Савва. — Оттого вогульцы идолов то кровью мажут, то плетьми секут, то маслом медную голову оботрут, то гвоздей в пузо наколотят. Только смеются идолища, как мы смеемся, глядючи на бычка бодливого, да петушка драчливого…
— Забавно сказываешь, — Карий снисходительно посмотрел на послушника. — Или сам в вогульские идолы веруешь, да оттого перед ними и трепещешь?
Вслед за Данилой усмехнулся в бороду и казак Василько Черномыс:
— Умеючи и ведьму бьют. Так что, сдается мне, что и бесам вогульским поганую кровь пустить можно, а самих вогульцев, кто супротив веры христианской баламутить станет, плетей всыпать, чтоб истину разуметь было сподручнее!
— Напрасно Савву не слышите, — Семен Аникиевич поставил небольшой короб из бересты. — Послушник-то наш не один год жил среди зырян и пермяков, ходил по черемисам и вогулам, бывал у остяков и самояди. До сих пор жив. — Семен открыл короб и вытащил из него предмет, завернутый в расшитый оберегами льняной лоскут, развернул сверток. На столе оказался человеческий череп, только неправильной звериной формы, словно волчий.
— Спаси мя, грешного! — воскликнул казак, хватаясь за саблю. Успокоившись, заломил шапку. — Слыхали мы про упырей. Бить их можно — и пулей пристрелить, и саблею зарубить. Только затем, чтобы кончить, надобно осиновым или дубовым колом к землице пригвоздить.
— И что дальше? — спросил Савва.
— Как что? — усмехнулся Василько — Сгинет окаянный, пылью рассыплется!
— Что если не сгинет? — Савва посмотрел казаку в глаза. — Что если превратится в вогульского истукана-менква, который и от дерева неотличим, и в любое существо обернуться может?
— Кровожадный да неуязвимый, — Данила посмотрел на Строганова. —Хозяин леса, который охотится на чужаков…
Строганов утвердительно кивнул.
— Только не леса — Пармы… Соглядатаи донесли, что пелымский князь Бегбелий плодит двоедушников, как мы — охотничьих собак, — Семен Аникиевич кивнул на череп. — Для того девок с волками вяжут. И если затем от такой девки родится ребенок со звериною меткою, отдают его на бесовское служение.
— Обычно, — продолжил Савва, — двоедушники долго не живут, скитаются в лесах или приживаются на капище. Однако после смерти их полузвериная душа вселяется в другого человека, превращая его в упыря.
— Вот, что удумало, бесово племя! — казак хватил кулаком по столу. — Это ж надо додуматься, чтобы нечисть плодить!
Савва вновь перекрестился:
— Это их вера, защита земли от врагов.
— В чем тут защита, мать их в душу! — не удержавшись, выругался казак. — Защита в бойцах да бойницах, а тут одна потеха бесовская!
— Не скажи. По их поверьям навыши вселяются в не соплеменников, а выбирают племена соседей, которые и изводят. И даже после того, как упыря изобличат и убьют, проткнув колом сердце, он возродится в своей земле менквом, продолжая истреблять и пожирать пришельцев. Оттого-то зыряне и норовят извести вогул, потому и прежний сибирский хан Едигер под страхом смерти запрещал пелымцам языческие волхования со блудом…
— В былые времена, — подтвердил Строганов, — и новгородцы, и поморы знали: раз пришли на Югру за пушниной, значит, после в дружине упырь объявится. Даже обычай был — купанием оборотня проверять. Ежели кто связанный не тонул, того тотчас в подвалы монастырские на покаяние, а после на отчитывание к старцам, пока молитвами беса не изгонят. Про то в Новгороде старцы по сей день сказывают…
Данила подошел вплотную к Семену Аникиевичу и шепнул на ухо:
— Потолковать бы с глазу на глаз.
Строганов отпустил монаха и казака, оставшись с Карим наедине.
— Басни это все, сказки, — Данила посмотрел на череп без интереса. — В Валахии и не такое видывал, да упыри на поверку простыми уродцами оказывались. Вот и люди твои на вогул из-за охотничьих угодий наговаривают. И беды, и страхи ваши оттого, что война с Сибирью близко, да вы этого видеть не хотите.
— Постой, а как же помешенные казаки? — возразил Семен. — Яков из Чусовой о сем подробно батюшке расписал, так, что под кожей мураши бегают.
— Ты к делу чертовщину не примешивай, — обрезал купца Карий. — Надо лазутчиков взять — возьмем, волков перебить — перебьем, шаманов да князей вогульских урезонить — миром усмирим или силою принудим признать власть Строгановых. А изобличать уродцев, да искать упырей — дело пустое…
— Ты и вправду не веришь?
— Не верю, — спокойно ответил Карий. — Если бы и поверил, то такого значения не придавал, страх делу не помощник.
Семен вышел из арсенала, но через мгновение вернулся с увесистым свертком.
— Опять диковина вогульская?
— Диковина, да только не вогульская, а немецкая. Разворачивай.
Перед Даниилом лежал изысканной работы двуствольный пистолет с рукоятью из слоновой кости, отделанный серебром. На ней были изображены сцены охоты не то на волков, не то на оборотней.
— Прими подарок от Строгановых. На Ливонской войне трофеем взят, — пояснил Семен. — Одним выстрелом разом две пули посылает: верхняя бьет в голову, а нижняя — в сердце.
Данила осмотрел пистолет. Добротное, дорогое оружие, большой убойной силы.
— Вот еще, — Семен выложил перед Карим кошелек. — Трать, сколько надо. И грамоту за подписью Аники возьми — везде дороги открытыми будут. Савва и Черномыс с тобой поедут — пригодятся. Розыск в землях наших учинишь, и службу к новой зиме окончишь. Успеешь?
Данила взял со стола грамоту, набитый серебром кошелек и уверенно сказал:
— Успею.
Благовещенский собор плыл над утопающем в снежных волнах Сольвычегодском, парил над замерзшей Вычегдой, скользя по лазурным высям пятью золочеными куполами. Савва посмотрел на храм и перекрестился: после снежной бури он казался ноевым ковчегом, в который однажды войдет для спасения каждая живая душа.
Храм еще не был построен, но службы в нем шли регулярно: Аника Федорович вкладывал в собор оставшуюся надежду и нежность, словно исполняющий волю Божью патриарх Ной. Рядом с собором Аника заложил и родовую усыпальницу, чтобы по воскресению из мертвых род не потерялся, а в единении вошел в жизнь вечную.
Звонили к вечерне. Савва видел, как из тяжелых саней слуги под руки выводили Анику Федоровича, вернее, инока Иоасафа, который хоть и позволял себе изредка жить в хоромах, в остальном, несмотря на телесную немощь, строго держался монастырского устава.
Решение Аники уйти в монахи многих потрясло настолько, что пошел слух о скорой кончине мира, коли расчетливый купец Аника от него отрекся. Следуя его примеру, стал послушником Пыскорского монастыря Преображения Господнего и бывший лекарь Савва Снегов.
Григорий Аникиевич, хозяин стоящего на Каме Орла-городка, призвал его перед самым постригом. Принять монашество не позволил, сказав, что надлежит участвовать в деле, в которое монаху соваться не гоже. Настоятель, игумен Варлаам, поговорив со Строгановым, благословил Савву исполнить послушание.