- Встаньте, дети мои, - произнес отец Маркиан, широким жестом поднимая коленопреклоненных. - Садитесь, и начнем урок. Раздался глухой стук башмаков о пол, тяжелое дыхание сотен людей, несмотря на раннюю весну, в саманном строении было нешуточно душно. А Маркиан уже начал проповедь. На сей раз речь была длиннее обычного: он попал на любимую тему.
- Церковь наша стремилась распространить свет истины на весь мир еще в те времена, когда только-только возникла, и первыми пришли к пониманию истины королевство Контарское, в те времена распавшееся на сотни владений, и земли Озерного Края. Именно там возникли первые монастыри Единого, там расположился Святой Престол, и оттуда пошли в мир первые воины веры. Но пока Ствангарская Империя коснела во язычестве, не могла истинная вера широко распространиться. Это было четыреста тридцать лет назад, и оказалась тогда языческая империя на грани краха, в Эрхавене же безбожный разбойник Элрик Бонар коварно напал на Таваллен, желая уничтожить этот цветущий город, перебить всех его жителей и продать в рабство, кто уцелеет. Но Темеса и ее союзники пришли на помощь Таваллену, и Элрик был разгромлен, а потом убит своими же приспешниками. Одновременно верным чадам Единого-и-Единственного удалось уничтожить мерзкое капище развратной демоницы Амриты в Медаре и сделать сей город оплотом веры. Но труднее всего было в Ствангаре, где сам император встал на сторону язычников. Тогда разгневался Единый-и-Единственный, наслал на ствангарских богохульников голод, и мор, и чудовищ, что пришли с севера. И не было от них спасения ни старому, ни малому. Отец Сиагрий предложил императору спасти страну и отвести угрозу милостью Единого, в обмен на принятие истинной веры. Сиагрий сделал свое дело, император же отказался от своего слова. Тогда решился отец Сиагрий проповедовать в Нехавенде на свой страх и риск, и многие прислушались к его слову, но был он погублен чудовищной волшбой . И все-таки семя было брошено, и оно зацвело и стало плодоносить, когда старого императора сменил его сын Валианд - поистине жемчужина правоверия в навозе язычества…
Речь Маркиана лилась плавно и величаво, подобно водам Венда в нижнем течении, под эту речь хотелось бы дремать… если бы рассказ не был столь интересен. Маркиан рассказывал о времени, когда правоверные боролись за низвержение язычества. Один за другим сражались и гибли от вражеских козней святой Валианд, святые владыки Валианд, Геррис, Иовиан, императрица-мученица Плацидия. Предали страну, свой род и Церковь отступники - принявшие сторону язычников Корн, Каллиан, Геренций, и за это навеки проклятые Церковью. В Эрхавене такой “чести” удостоился лишь один человек - последняя Верховная жрица Исмины Мелина, которая не могла победить, но могла пролить кровь правоверных. И, конечно, пролила. За это Церковь прокляла ее самым страшным проклятием. Именем ее теперь называют свиней и собак, а рассказами о ней пугают детей. И так будет со всяким, кто посмеет бросить вызов Церкви Единого-и-Единственного.
Маркиан громил крамолу, разоблачал козни ствангарской тирании против свободной Темесской конфедерации, корил эрхавенцев за неблагодарность, неповиновение и глупость.
- Ведь только под властью Темесы избавился Эрхавен от войн и обрел истинную веру, только благодаря Темесе ваши родители еще не умерли с голоду, а вы сами учитесь в этой замечательной школе. Независимый Эрхавен не смог бы обеспечить вам ни достатка, ни свободы, ни безопасности - им бы тут же завладели Ствангар или Марлинна. Но и под властью Ствангара ваш город наводнят алчные чиновники, доносчики и тюремщики, возможно даже, Ствангар тайно покровительствует язычникам. Этим он гневит всевышнего и тем готовит погибель себе и всем, кто пойдет против воли спаянного истинной верой человечества. Впрочем, - усмехнулся жрец, - вам нечего беспокоиться. Темеса достаточно сильна, чтобы дать по рукам всем, кто жаждет нашего добра!
- Надеюсь, что нет, - не удержавшись, произнес Рокетт. - Уж лучше Ствангар, чем Темеса!
Но остальные прихожане слушали, затаив дыхание. Они не задумывались, правда ли то, что рассказывает отец Маркиан. Даже если лжет, как уличить его во лжи? И что с этой уликой делать? Так и до костра недалеко… Лучше слушать, развесив уши - и стараться верить, что это и есть истина.
А младшие служители уже несли бронзовые кадила, и воздух становился сизым от дыма благовоний. Дым плыл в воздухе колечками, поднимался к высокому куполу, и огромный гневный лик - не Единого-и-Единственного, потому что Его лик непредставим слабым людским воображением, и тяжкий грех даже пытаться Его изобразить. Всего лишь схематичное изображение, какие-то неясные черты, дуги, круги… Если бы тех, кто расписывали стены собора, спросили бы, не совершили ли они грех, пытаясь Ему уподобиться, они бы ответили: а мы не пытались написать Его лик. Мы просто расписали стены узорами. Но дрожали отблески факелов на мозаиках, свет наверху причудливо мешался с тенью, плыл дым благовоний - и странные черты, слишком символические, чтобы быть рисунком, складывались в гневный мужской лик. И не зодчие впадают в грех, а миряне, ведь это их воображение дорисовывает остальное.
Дым ел глаза, кружил голову, дурманил. Сейчас любая, даже самая мимолетная игра воображения представала пугающе реальной, казалось, в мире не осталось ничего, кроме этого яростного Лика, даже вроде бы хмурятся. И - морок или реальность? Вроде дрогнули обрамленные аккуратной бородкой губы - дрогнули, произнося приговор погрязшему во грехе Миру. Гулко, словно его гортань была из звонкой бронзы, звучал голос отца Маркиана, расписывающего посмертное воздаяние за грехи. Казалось, то говорит сам Единый.
В души друзей хлынул ужас. Конец света, которым то и дело пугают эрхавенцев попы, представлявшийся совсем нестрашным, здесь надвинулся близостью неизбежной кары. Хотелось встать на колени, прижаться к грязному полу и рвать на себе волосы, каясь во всех мыслимых грехах. Даже в том, в чем и вины-то его не было, например, в том, что где-то в городе еще доживают свой век общины скрытых язычников. Или в том, что иногда плохо думал о темесцах, а его мать - так и высказывалась. Хотелось выйти пред светлы очи отца Маркиана, преклонить колени - и каяться во всем - и сразу, моля о снисхождении и отпущении грехов.
Рокетт очнулся благодаря Аону. Толстяк полез каяться, но споткнулся и всем весом рухнул сверху. Твердый деревянный башмак наступил на руку, едва не сплющив пальцы, но Аон, ничего не замечая, сопя и пыхтя, уже полз дальше. Боль отрезвила Рокетта, как-то так получилось, что в его углу дурманящего дыма собралось мало.
Толстяк очень вовремя привели Рокетта в сознание: он уже собирался подойти к Маркиану и рассказать, что мать очень неодобрительно отзывается о темесцах, зато Эрхавен порой называет “городом Исмины” и “городом Элрика”. Костер не костер, но каторга или публичное бичевание за такое светили. Да и как жить с сознанием, что сам подвел самого близкого человека под трибунал? Дым дурманил, сбивал с мысли, но теперь Леруа был готов. Не поднимаясь с колен, чтобы не привлекать внимания, он огляделся.
Это место и правда действовало как-то по-особому. Но Рокетт ходил на все службы с детства, и раньше никогда такого не было. А теперь стало. В этих кадилах дымят не привычные благовония, а что-то похожее по запаху, но другое. И действующее совсем по-другому. Он чуть-чуть не совершил настоящего, а не надуманного греха, а ведь другие совершают. Выходят, отпихивая друг друга локтями - и исступленно выкрикивают слова Первой молитвы, а потом, поцеловав сапог отца Маркиана, начинали каяться. Кто-то кричал что-то о своей матери, кто-то о муже, кто-то о сыне или бабушке, “заставшей времена последнего процесса против язычников и наверняка состоявшей в их банде”. Разумеется, свои грехи тоже приплетали. Отец Маркиан внимательно слушал, а сидящие на балконе под самым куполом три молоденьких служки по очереди записывали. Наверняка эти записи так или иначе попадают на стол к коменданту - а уж там превращаются в “информацию агентурной разведки” или “божьи озарения” - Рокетт, не знал, во что именно.