— Я не люблю, — сказала Агния. — Я люблю воробьев. Особенно когда зима, и им холодно, и они делаются пушистыми. И вы тоже не любите голубей.
— Откуда вы знаете?
— Иначе не стали бы спрашивать.
— Они жадные и злые, — сказал Вольнов. — Они все время лупят друг друга по головам и матерятся, как сапожники.
— Вы молодец, Вольнов, — сказала Агния.
— А воробьев мне всегда жалко зимой, — сказал Вольнов.
— Глеб, ты первый мужчина, которому эта женщина не говорит пакостей, — сказал Левин.
Яков и Агния, все больше оживляясь, стали вспоминать каких-то общих знакомых. Вольнов смотрел на ее руку, на руку, которая лежала совсем близко на столе, и ему потихоньку становилось уютно здесь, среди шума чужих голосов и громкой музыки с эстрады.
«У нее длинные пальцы и узкая ладонь, — думал он. — И она умеет крепко жать руку».
Он представил ее в белом переднике и с наколкой официантки… Сколько раз мужчины предлагали проводить ее после закрытия ресторана? Потом он представил ее в синей форме стюардессы на заграничной линии. Узкая юбка, красивые длинные ноги, подносик в руках: «Мадам! Господа! Прошу кофе…» Стандартная улыбка, синяя пилотка кокетливо сдвинута набок… Мужчины отклоняются от оси симметрии своих кресел и смотрят вслед ей. Длинный проход в «Ту»- и по нему осторожно переступает Агния с подносиком в руках. И опять ее голос: «Мадам! Мсье!..» Она проходит и скрывается в кабине летчиков. Летчикам определенно веселее летать с такими стюардессами.
— Давай чокнемся, — сказал Левин. — И о чем ты думаешь, моряк?
— О свинцовом сурике и олифе, о зимовке и флагманском механике, — соврал Вольнов.
— Ты сегодня какой-то странный, Глеб. Ты много молчишь, — сказал Левин и добавил, обращаясь уже к Агнии: — Он — крепкий паренек и прекрасный моряк. Мы познакомились, когда я раскроил ему борт на швартовке в Петрозаводске.
— Что значит — «крепкий паренек»? — спросила она и коснулась браслетом своей рюмки. Рюмка слабо зазвенела.
— Значит — в нем много кремня, — объяснил Левин.
— О него можно точить ножи? — засмеялась она. Это она всего второй раз за вечер засмеялась. И, смеясь, глядела прямо ему в глаза.
Левин тоже смеялся.
— Это вы надо мной смеетесь? — спросил Вольнов, хмурясь.
— Конечно, — сказал Левин. — Помни, моряк, то, что я говорил: под наживкой блестит крючок. Теперь сколько ты ни будешь хмурить брови и говорить басом, она все будет хохотать и твердить про ножи. Я ее знаю, эту хитрую женщину…
— Вылезайте скорее из шкуры сдержанного и волевого морского волка, — сказала Агния. — И оставайтесь голеньким, таким, каким вас родила мама… И не шевелите скулами. Я же знаю, что мужчинам чаще нас хочется плакать, особенно если это настоящие мужчины…
— Я не буду на вас злиться, — сказал Вольнов.
Он все-таки немного обозлился на Левина и нарисовал на скатерти ручкой вилки большой зуб.
— А мы не боимся, да, Агнюша? — сказал Левин.
Его кто-то звал из-за дальнего столика.
— Я на минутку удеру, — сказал он. — Кажется, это зверобои. Когда я на «Леваневском» вторым штурманом плавал, мы на зверобойку ходили. Отвратительная это вещь. Тюлененки маленькие такие, беленькие и еще сами ползать не могут, а их багром — и тянут. На палубе кровищи сантиметров пятнадцать, из всех шпигатов хлещет… И вонь. И на столе в кают-компании жареные тюленьи языки лежат. А тюлененки плакать умеют. К нему подходишь по льдине, он убежать не может, лежит и плачет, глаза вылупив.
— Иди ты скорее к своим зверобоям, — сказала Агния. — Слушать тебя не хочется.
— А шубку из белька небось с витрины украсть готова, — сказал Левин и отправился к зверобоям. — Еще поморка! — крикнул он уже издали.
— Я боюсь, он напьется, — сказала Агния.
— Сегодня многие напьются. Перед выходом.
— А вы?
— Нет, наверное.
— Вам плохо здесь?
— Я не совсем понимаю, зачем Яков меня взял с собой.
— Все всегда надо принимать так, как оно приходит. Наверное, не надо ничего рассчитывать и прикидывать.
— Я не понимаю, о чем вы?
— О себе. Сегодня у меня странный день. Я сегодня позволила себе быть только с самой собой. И не думала ни о чем сложном. Это как-то само так получилось. Дочь за городом, муж с ней, экзамен вчера сдала последний… О боже, как я не хочу никаких институтов! Я хочу летать… Раньше я бортпроводницей работала. Я люблю летать.
— Завтра мы уходим, — сказал Вольнов. — Рано утром.
— Вы меня не слушаете?
— Да, но я все время думаю о том, что завтра мы уходим.
— Что «да»? Слушаете?