И, вспомнив все это, Бандит бесшумно оскалился и, низко опустив голову, пошел в кладовку, понюхал бутыли рыбьего жира, полизал засыхающую конскую кровь и лег левым боком к паровой батарее. Он все сильнее ощущал тяжесть своей большой головы, челюстей, его голову тянуло к полу.
Время медлительно потекло сквозь него. Сотни ночей он уже провел так, бездумно бодрствуя, изредка почесываясь, ощущая в левом боку привычную боль, подергивая настороженными ушами, ожидая неизбежного утра. Но сейчас он вдруг ощутил тревожное желание уйти далеко отсюда, уйти туда, где нет никого, где никто не помешает — чему? — этого он не знал. Ему надо было встать и уйти, но он не мог разрешить себе этого. Ему надо было уйти туда, где никто не помешает остаться одному с самим собой навсегда. Но понять этого он не мог и только ощущал глухую, неясную тревогу. И еще он ощущал потерю обоняния. Он поднимал свой нос в направлении известного запаха и ждал прихода этого запаха, но не мог дождаться его. И все это было странно. Бандит тянул нос к синим пятнам возле хвоста, к тем пятнам, которые намазал укротитель. Но они ничем не пахли. И Бандиту от этого становилось страшно и неуютно. А все остальное было обыкновенным, известным, даже скучным, и старый цирковой пес оставался лежать под паровой батареей в кладовке. Тихая растерянность вошла в него. Изредка неожиданные ассоциации возникали в его собачьем мозгу. Ассоциации рождались от случайных звуков или сильных, резких запахов, которые пробивали его ослабевшее чутье. Где-то шебаршила крыса, и Бандит вспоминал свою смутную юность, болезненно-яркие огни манежа и цепкие, легкие лапки белой крысы, которую он нес на спине по кругу арены под аплодисменты зрителей. Или он вспоминал неподвижность набухших росой ветвей, которые склонялись над водой Амура, и запахи звериных следов, оставшихся в прибрежном иле… С улицы доносился стремительный шелест ночного такси, чуть погодя, над самым полом сквозняк приносил острый запах теплой резины шин, бензина, нашатыря — и Бандит вспоминал бесконечные гастрольные переезды, вагоны, трясучие грузовики, пыль, забивающую ноздри, когда запахи делаются такими же ускользающими, как сейчас… Запах нашатыря усиливался — и тогда вспоминался укротитель, который совал в нос тиграм ватку, смоченную в нашатыре, чтобы звери улыбались, то есть скалили клыки, растягивали губы. От запаха нашатыря, невыносимо противного, губы зверей распускались, челюсти отваливались, обильно текла слюна. И люди в амфитеатре цирка думали, что зверям сейчас весело, они смеются, улыбаются с арены…
Все это знал Бандит. И ему было очень скучно и тяжко сейчас, потому что он знал слишком много, а никто не мог, и не хотел, и не мог хотеть выслушать его. Да и сам он ни о чем и никому не хотел сообщать.
Бандит лежал в кладовке, возле самого порога. И такой же узкий, невысокий порог отделял его от смерти, когда старый цирковой пес увидел совсем маленького тигренка, который выбрался из клетки и спрыгнул в вольер.
Малыш понесся по кругу, смешно подкидывая зад и не прижимая ушей, опьяненный свободой. Он был лопоухий, неуклюжий, но быстрый. Ахилл рыкнул на него. Тигренок припал к полу.
Бандит медленно поднялся и, волоча лапы, побрел к тигренку, тот оглянулся и с любопытством, безо всякого страха глядел на него. И Бандиту вдруг даже как-то стыдно стало за свою старость, некрасивость, облезлый хвост и пятна от синьки на брюхе. Но, по его понятию, тигренок не должен был бегать по вольеру, тигренок должен был сидеть в клетке. И Бандит хотел зарычать, но только тихий хрип вырвался из его глотки.