Детишки.
А вообще-то странно, что я раньше не знала, – мне-то положено, я не ребенок, но Наташа даже не удивилась, продолжая принимать меня за мелкую, за наивную. Мы продолжали поддразнивать Лешку, хоть и стыдная болезнь – не мы придумали, понятно, а большие парни, – из-за прыщиков, как оказалось.
Привет, он сказал, Алена, и я впервые захотела поднять голову и посмотреть на него, но тогда могла только попросить, чтобы мне подняли голову, отрегулировали подголовник, а все по привычке думаю – захотела. Захотела и захотела, не подняла.
Он совершенно, ну совершенно ничем не напоминал Алика. Короткая рыжая щетина, почти бородка – сколько потом ни смотрела, он так и не смог отрастить ее по-настоящему – отросшие рыжеватые волнистые волосы. Алик коротко стригся, по-спортивному.
– Алена, ты бы хотела поехать с нами? На маяк?
Посмотрела на него, на этого не то воспитателя, не то учителя, не то приезжего музыканта, что какую-то замшелую муть на гитаре вечно бренчит, – на брюки, тонкую голубую рубашку, жилет. Это ты – мне предлагаешь? И как же я?
– Как я поеду?
И плаксивые нотки звучат, самой неприятно, тревожно. И не хочется, чтобы это только для смеха оказалось, потому что зачем еще звать? Чтобы там дразнить? Чтобы там смотреть брезгливо?
Наверное, только Лешка-то из всех и не смотрел никогда брезгливо, а я ему все равно – гонорейный, да. Такая плохая, отвратительная, поэтому брать никуда нельзя.
– Ален, мы разберемся. Поможем, если что, скажи – ты согласна?
Я, конечно, была согласна.
И он повез меня, и его руки были крепче, сильнее, чем когда-то у Алика, хотя и не касались меня, моего тела. Напрягла руку, когда он дотронулся, затем расслабила. И рука успокоилась, сделалась мягкая: сразу же, впервые смогла телу приказать, чего до этого много лет не случалось, спастическое оставило на несколько часов.
Я открываю глаза – солнце стоит не так, как раньше, сильно ушло вправо. Долго просидели. Аленка дышит глубоко, словно бы уснула, и хорошо. Я пытаюсь встать – и почти падаю, русалочий хвост мешает? Трогаю голые ноги: нет, никакой чешуи, ничего похожего. Ноги затекли, слишком долго просидел.
Шорох: вот и ребята возвращаются, вот и Лис возвращается.
– Ну что, – шепчет он, – уснула? О чем вы говорили так долго?
– О том, что ты ей нравишься. – Я наконец-то выпрямляюсь и медленно-медленно спускаюсь к морю, впервые по доброй воле оставляя его с кем-то.
И все-таки приятно, что она думала не только о нем и тренере Алике, но хоть немного и обо мне, хотя это все равно. Не хотела бы дразнить гонорейным – не дразнила бы, тут никто не может заставить.
Хоть и заставил себя не обижаться, но все равно – саднит где-то, будто случайная ранка на коленке, к которой забыл приложить какие-нибудь целебные Наташкины травы: она в колобашках хранит нарочно на такой случай, да, так и говорит – в колобашке, откуда и взяла слово.
Пусть я скорее забуду гонорейного и другие ее тайны.
Оглядываюсь – купаемся мы голышом, без ничего, но я даже за время общих спален и общих душевых не смог привыкнуть, что все пялятся на бледное, самое такое, чего не стоит никому показывать. Мама никогда меня не водила в общественную баню, никогда не позволяла не одеваться к завтраку, я чуть ли не в белой рубашечке за столом сидел, а когда в тот, прежний, интернат попал – сразу велели раздеться, одежду на дезинфекцию забрали, а самому велели вымыться жесткой мочалкой и куском хозяйственного мыла. Голый стоял, заброшенный.
Но здесь, здесь – другое.
И я сбрасываю одежду и вхожу в воду, мелькает только мысль – а можем ли мы помочь Аленке как-нибудь искупаться, что, если ее на руках можно в воду занести?
Но это только Лис может, нужно будет ему сказать.
– Ау, – вдруг слышу сквозь волны, – не пугайся только. Я здесь.
Здесь?.. Я щурюсь на начинающийся закат – ничего себе, уже вечер, а мы ведь до полудня приехали, как же может быть?.. Но Аленке длинное снилось, не хотел прерывать.
Может быть, я как раз и не хочу, чтобы кто-то был здесь. Одежда валяется на берегу, ее уже и плохо видно в сумерках.