Нет.
Мать менялась постепенно.
Сначала она перестала интересоваться играми маленького Давида, затем — его настроением, а после — наконец — и уроками.
То, что она перестала интересоваться уроками, — вот это был уже серьёзный сигнал.
Отец до определённого времени тоже ими не особо интересовался. Он знал, что его сын «способный и учится легко». Этого ему было достаточно.
Но мать была совсем не такой.
Раньше для неё всегда было важно, как успевает её сын.
А теперь не было.
С этого всё началось. Но теперь очень многое было как в тумане.
Многое — но не всё. Тот случай с коньяком он запомнил на всю жизнь.
Потому что после него он окончательно решил: он не любит свою мать.
Какое-то время его детское воображение подбрасывало истории о том, что мать — это не его настоящая мать, её подменили, похитили, и вообще чего только не.
Но в глубине души Давид прекрасно понимал, что это не так.
Это его мать.
Мать, которой он в какой-то момент стал совершенно не нужен.
Не просто не нужен.
Противен.
И — ненавистен.
В Ленинград они всё-таки переехали.
Дедушка — отец мамы — в итоге их уговорил.
Давид думал — точнее, это можно было назвать надеялся — что здесь, в Ленинграде, всё изменится.
И всё действительно изменилось. На какое-то время матери сделалось лучше.
От неё больше не пахло матросом, и она больше не обзывала его чудовищем.
Давид снова надеялся, что то, что творилось, когда они жили в Одессе, никогда больше не повторится.
Но его чаяния были напрасны.
Приступы гнева вернулись. Более того, они стали ещё более сильными.
Однажды во время одного из этих приступов (или, как называл это отец, припадков) приехал дедушка и вывел мать из комнаты, а затем — и из квартиры.
Отец сказал, что маму отправили в больницу.
Спустя какое-то время мать вернулась, но ненадолго.
Вскоре её снова туда отправили.
Однажды Давид, затаившись за дверью, подслушал разговор отца с дедушкой.
Дедушка был известным врачом. Звали его Авраам Мошевич Вайсман. Давиду всегда казалось, что весь Ленинград знает его по имени. Его специальность называлась каким-то длинным словом на букву «п». Этого слова Давид пока что не запомнил.
Дедушка объяснял отцу про мамину болезнь.
Он говорил, а отец молча слушал. Только изредка было слышно, как он тяжело вздыхает.
У матери заболевание, сказал дедушка.
Тяжёлое заболевание.
Можно улучшить её состояние с помощью лекарств, но полностью вылечить это нельзя.
Мамино заболевание неизлечимо. Так дедушка сказал.
Несмотря на возраст, Давид очень хорошо запомнил его название.
С самого первого раза.
Болезнь мамы называлась ши-зо-фре-ни-я.
О том, что у людей, больных ши-зо-фре-ни-ей, бывают вспышки агрессии и чаще всего выливают они свой гнев именно на близких людей, маленький Давид ещё не знает.
Не знает — и оттого не понимает, почему мама снова ведёт себя так странно.
И почему он снова ей противен.
Матросом от неё сейчас не воняет (и, кажется, вообще не воняло ни разу с тех пор, как они по настоянию дедушки перебрались в Ленинград), но она снова зла на него.
Зла беспричинно.
— Ешь, — говорит она.
И ставит перед ним флакон с каким-то лекарством.
— Мам… мама…
— Ikh hob gezogt esn es![5]
Когда мама злится, она переходит на идиш.
Когда злится — и когда говорит с ними.
Кто такие «они» Давид не знает, не может понять. Но он понимает, что с этими ними мама говорит, когда в комнате никого нет.
И они что-то ей велят.
Постоянно велят.
И вот сейчас, видимо, они снова что-то ей велели. И это что-то касается его, Давида. И мама теперь снова ненавидит его.
Он молчит, поджав губы, а мать продолжает:
— Сейчас ты съешь это и подохнешь. У тебя просто остановится сердце.
— Я… я позвоню дедушке… — быстро произносит он, но мать тут же встаёт перед ним. Сейчас она кажется огромной и до ужаса угрожающей. Несмотря на свою внешнюю стройность, даже хрупкость.
— Никому ты не позвонишь, — говорит она. Глаза её снова мутные — как тогда, в Одессе. — Ты высыпешь себе в рот целый флакончик. И запьёшь водой.
— Я не буду, — твёрдо говорит он и сам понимает, что боится.
Боится, что мать сейчас проделает с ним то, что в тот ужасный, до омерзения солнечный день, когда она заставляла его пить зловонную обжигающую жидкость.
Только на этот раз он умрёт.
— Deyn harts vet haltn, deyn harts vet haltn, deyn harts vet haltn![6] — уже почти верещит она, и ему вдруг, несмотря на жуткий, почти парализующий страх, начинает ещё сильнее хотеться дать ей отпор.