3
В поле деревце одно
Грустное томится,
И с ветвей его давно
Разлетелись птицы…
Ему лет пять. Может, шесть. Он понимает, это, потому что мама ещё…
…нормальная.
Она мама.
А не эта дура.
— Мам… — тихо говорит он, и она тут же прикладывает палец к его губам:
— Тс-с-с.
Вот что, мама, я решил,
Только ты позволь мне:
Здесь на ветке буду жить
Птицею привольной…
— Это твои слова, Давид!
Он кивает. Да, конечно, это его слова. Это он должен обращаться к маме, но сейчас мама поёт колыбельную…
— Птицею привольной… — задумчиво повторяет мать.
И тут её лицо меняется.
Откуда ни возьмись в её руках появляется подушка.
— Не бывать тебе птицею привольной, — злобно ухмыляясь, говорит она. — Никогда, никогда, никогда!
И он уже знает, что будет дальше.
Он смотрит не отрываясь в глаза матери и видит страшное.
Они превращаются в пуговицы.
Нашитые пуговицы, будто у тряпичной куклы.
А из стежков сочится кровь.
Давид резко садится на постели. Кажется, он задевает кошку — потому что та, недовольно мяукнув, спрыгивает с дивана.
— Прости, — бормочет он. — Я не хотел. Просто… срань какая-то приснилась.
О том, что срань всё последнее время снится ему снова и снова, Давид предпочитает кошке не сообщать.
Прокрутив в голове сон, он усмехается в темноте.
Глаза-пуговицы. Ну, конечно.
«Коралина в стране кошмаров». Дети в интернате, где он работает, смотрели этот мультфильм, снятый по повести Нила Геймана, на внеурочных занятиях. Флешку с фильмом притащила педагог-психолог, приятная молодая женщина по имени Ирина (отчества её Давид отчего-то не мог запомнить, как ни силился). Это было её, Ирины, занятие, но ей нужно было срочно отлучиться к стоматологу, и она попросила Давида подменить её.
В интернате он работает социальным педагогом — должность, от которой педагогические работники традиционно шарахаются, но Давиду эта работа отчего-то легко даётся. Он моментально находит общий язык со всеми этими детьми из неблагополучных семей, сиротами и прочими «трудными».
С таким талантом остаться на своей законной должности учителя русского языка и литературы было без вариантов.
Однако руководство его ценит.
Настолько — что даже старается не тревожить по субботам.
Суббота — это святое.
Но визит Ирины к стоматологу был запланирован на пятницу, а не субботу, во вполне себе рабочий день, так что Давиду — простите, Давиду Самуиловичу — пришлось вместо неё смотреть с детьми злосчастную «Коралину».
Детям нравилось, а сам Давид поначалу особо не вникал.
Гораздо больше его как филолога интересовал вопрос, почему «Коралина», а не «Каролина».
Пока его внимание не привлекли глаза-пуговицы.
Он внимательно обвёл взглядом лица детей.
И с удивлением обнаружил, что, кажется, в этой комнате глаза-пуговицы напугали только его.
Так вот оно что.
Пуговицы.
Откуда ж ты взялась, Ирина, со своей «Коралиной» и её неправильно написанным именем!
Давид смотрит на часы. Они показывают половину шестого утра.
Ещё можно спать и спать. Воскресенье.
Он зовёт кошку, но та, обидевшись, больше не приходит.
Мысль о том, что нужно съездить на кладбище, приходит к нему утром внезапно.
Вчера была суббота. А по субботам, как известно, на кладбище евреи не ходят.
Шаббат — день для радости, а не скорби.
Он, Давид, родился в шаббат и, если верить еврейским поверьям, должен был быть очень счастливым.
Всякий раз, когда он шутит на тему того, где же его великое счастье, отец обижается на него.
Видимо, он воспринимает это как упрёк.
Давид об этом знает. И всё равно продолжает так шутить.
Как будто назло.
Как бы там ни было, на кладбище в шаббат не ходят даже самые отпетые безбожники — если они евреи.
А Давид — еврей до мозга костей.
А вот сегодня, в воскресенье, — другое дело.
Давид отставляет чашку с кофе (отчего-то больше пить его не хочется) и начинает собираться.
О глазах-пуговицах он старается не вспоминать.
Это всё эта «Коралина».
Имя которой вдобавок ещё и неправильно пишется.
Еврейское кладбище на проспекте Александровской Фермы встречает его, как всегда, приветливо.
Давид вообще любит кладбища.
В его почти родном Санкт-Петербурге (почти — потому что его родина, как ни крути, Одесса, хоть Давид и старается об этом не вспоминать) он побывал почти на всех. И все они — каждое по-своему — показались ему интересными и приятными. Кроме одного — Смоленского Лютеранского. Его Давид терпеть не может; и даже тот факт, что живёт он неподалёку от этого места, несказанно раздражает его. Всякий раз, оказавшись поблизости, Давид будто ощущает что-то враждебное. Один раз он даже пошутил в разговоре со своим другом Павлом (или, как он его зовёт, Пашей), что это-де покоящиеся там немцы, должно быть, недовольны тем, что еврей тут поблизости шарится.