— Сомыч твой дрыхнет, поди, — улыбнулась Вассиана, — так что поторопись.
Никита еще несколько мгновений молча смотрел на нее. В его зеленых, как малахит, глазах отразились все чувства, которые теснились в душе в этот момент: любовь к гречанке, восхищение ею, мучительные сомнения, опасения и отчаяние от грозящего разочарования. Затем он взял лежащий рядом на табурете кафтан, и не говоря ни слова, вышел из ее комнаты.
Еще задолго до того, как два гордых оранжево-белых петуха на птичнике князей Шелешпанских возвестили зарю, Лукинична начала готовиться к тому, чтобы незаметно подсунуть князю Алексею Петровичу в сапог припасенный накануне сверток. Однако князь ее заметил и прогнал.
Расстроенная Лукинична вернулась в домик для слуг, вот тут-то и подсел к ней Витя со своей просьбой. Старуха сперва от него отмахнулась. Потом, подумав, отослала его к Козлихе, ночевавшей на конюшне в сене для лошадей. Она, мол, местная, лучше знает. Но Машка-Козлиха задаром сведения давать отказалась, и Вите пришлось пожертвовать своим единственным сокровищем — значком с изображением Феликса Эдмундовича, в котором кривая замоскворецкая колдунья тут же признала государя Иоанна Васильевича. Значок Машке понравился, она прицепила его на веревочку, которую носила на шее, рядом с пучками каких-то пожелтевших и давно уже пересохших трав.
— Есть у меня, есть, что ты просишь, — зашамкала она Вите на ухо вонючим, насквозь прогнившим ртом, потирая заскорузлыми потрескавшимися пальцами серовато-могильного оттенка с острыми, похожими на когти, грязными ногтями незабвенный образ руководителя советских чекистов на своем незамысловатом монисто. Витю аж передернуло, но что делать, служба есть служба. Приказ — и хоть лопни. — Вот хоть сегодня пойдем, покажу тебе. Только идти далеко надобно, мил человек. На Даниловское подворье, к урочищу, что Поганый пруд зовется. Там страдалица эта часто обитает. Я тебе расскажу, мил человек…
С едва скрываемым отвращением, чувствуя приступ дурноты, Витя отстранился от наседавшей на него Машки; ему казалось, что отвратительная старуха сейчас залезет ему в ухо своим поганым языком.
— Попортили ее, мил человек. А сама-то она — дочь священника. А как замуж вышла-то, в первую же ночь на нее бесы напали. А все муж виноват: ушел, а дверь не затворил, знамением крестным не осенил. Вот бесы и привязались. Уж и таскали они ее по болотам, терзали и мучили, спасу не было. И рождала она чудовищ, змей, которые сосали из нее кровь… — Витю начал пронимать от ее рассказа нешуточный озноб. — Вот только у иконы Пресвятой Богородицы и легчает ей. Помолится, поплачет. Только отойдет — и опять все заново. А еще могу я с женкой Улькой потолковать, да с Наськой Черниговкой, они побольше моего знают…
— А вот этого, бабонька, не надо, — терпение Вити лопнуло. — Давай-ка без суеты, не усложняй. Лишнего нам не нужно. И случайных участников да свидетелей тоже. Чтоб потом меньше работы было, когда устранять придется.
— Чо? — Козлиха вытаращила на него свои желтоватые выцветшие глаза.
— Не чо! — передразнил ее Витя. — Действовать будем так: я сейчас оденусь поскромнее, а ты жди меня тут. Я за тобой приду, подам знак. Но ты не сразу за мной беги, обожди немного, и какой-нибудь задней калиточкой выходи, чтоб тебя никто не видел. Как пришла, в общем. И сразу давай к главным воротам жми. Я тебя там, на противоположной стороне улицы ждать буду. Сегодня и пойдем на твое подворье. Поняла?
— Ага, ага… — затрясла своей вшивой головой Козлиха.
— Ну, ладно, — Витя поспешил отойти от нее в сторону. — Сиди тогда тут. И чтоб ни шагу! Я приду скоро.
Вернувшись в домик для слуг, Витя не застал там никого, кроме Рыбкина — все дворовые дружной гурьбой побежали на Кучково поле недалеко от Сретенки поглазеть на судебный поединок.
Сам князь Алексей Петрович, по словам сержанта, только что выехал со двора, его сопровождали князь Ухтомский и князь Шелешпанский, а впереди, — Витя не мог не улыбнуться, — бежала, несмотря на годы, Лукинична с какими-то холопами, и все смотрели, как бы княжеский конь не оступился, да как бы навстречу какой дурной приметы не попалось: кошка бы дорогу не перебежала, или девица с пустыми ведрами не встретилась. А то, не приведи Господи, еще монах дорогу перейдет…
Причем, пока провожавшие их княгиня Вассиана и княгиня Ирина Андреевна, а главное, злющая тетка Емельяна могли видеть их с крыльца, вся компания во главе с Лукиничной вела себя смирно, так как набожная Емельяна всех чародеев считала клятвоотступниками. Если что подозрительное заметит — прикажет пороть кнутом до смерти. Но как выехали за ворота, тут уж началось…
Однако слушать рассказы Рыбкина, времени не было. Витя очень опасался, что, воспользовавшись его отсутствием, Машка-Козлиха просто улизнет. Разве можно доверять такому народу, как всякие колдуны и ведуньи? Значок схватила — ищи ее потом, свищи! Потому, быстро порывшись по углам да за печкой, Витя напялил на себя какие-то рваные лохмотья, перевязал лицо грязной тряпкой, вроде как от зубной боли, оставшуюся часть лица замазал сажей.
Наблюдавшему за ним в недоумении Рыбкину он объяснил, что им обоим поручено важное задание, государственного значения и строго секретное. Детали операции в интересах дела известны только ему, руководителю. А сержант должен строго исполнять все приказы.
Еще не очухавшись спросонья да с овсяной каши, которой он только что плотно позавтракал, Рыбкин не сразу уразумел, что от него требуется. Но при словах «дело государственного значения» по привычке покорно кивнул.
— Значит так, сержант, слушай меня, — скомандовал ему Витя. — Я сейчас прикинусь нищим и с одной весьма отвратительной бабулькой отправлюсь на Даниловское подворье, надо там агентуру подыскать, а ты меня страховать будешь. Пойдешь следом, но так, чтоб незаметно, понял? На рожон не лезь, старайся в гуще народа держаться. Оденься тоже поскромнее, вон плащик накинь, чтобы в глаза не бросаться. Чем это ты карманы набил, того и гляди лопнут?
— Да, пряники, товарищ майор, — смущенно потупился Рыбкин, — вот…
Он вытащил из кармана помятый пряник в форме буквы «аз» из теста и тертых фруктов с медом.
— Там кладовую забыли запереть, я и взял, — виновато оправдывался он.
— Молодец ты, Рыбкин, время зря не теряешь, — поддел его Витя, — ребячьих пряничков прихватил, все метешь, что плохо лежит. А где кладовая-то?
— Да вон, рядом, за печкой, в подпол спуститься…
— А хлеба ты там не видал?
— Видал. Есть там хлеб. Принести? — с готовностью предложил Рыбкин.
— Да, пожалуй, давай, — решил Витя, — надо в котомку ломоть положить для убедительности. Знаешь, как Сомыч-то говорит: «Рыба-вода, ягода — трава, а хлеб — всему голова».
— Сейчас, — Рыбкин тут же нырнул куда-то за печку и через минуту выскочил обратно, держа в руках румяный яицкий каравай с сыром, свежеиспеченный и ароматно пахнущий.
— Вот это дело! — обрадовался Витя. — Отломи половинку. А остальное — себе. Когда еще перекусить удастся…
Он сунул хлеб в котомку, поправил одежду, скривил рот в отвратительной гримасе.
— Ну, как я тебе? — спросил оторопевшего Рыбкина нарочно хрипловатым голосом. — Похож?
— Очень похож, — искренне ответил тот, — я бы и не признал.
— Вот то-то. Маскировка — это целая наука. Уметь надо работать, — удовлетворенно заметил Витя. — Ну, я пошел. А ты гляди, как я за ворота выйду — сразу за мной. И смотри в оба. Все подозрительное отмечай, в общем, знаешь сам. Коли твоя помощь понадобится, я тебе свистну в два пальца. Показывать не буду — сообразишь, не маленький. Понял?
— Так точно, товарищ майор! — бодро отрапортовал Рыбкин, щелкнув каблуками. Два пряника вылетели из его кармана и упали на пол. С осуждением взглянув на покрасневшего сержанта, Витя наклонился, поднял пряники, сдул с них пыль, потер об рукав и положил в свою котомку. Потом молча вышел из избы.
Войдя на конюшню, он с облегчением увидел, что Козлиха не удрала, а терпеливо дожидается, усевшись по-турецки на сене, так что из-под драной синей юбки видны босые заскорузлые пятки. Не теряя зря времени, ведьмака крошила на тряпице какую-то чахлую траву и что-то приговаривала над ней.