— Первый — синь, второй — червлен, третий — желт, четвертый — багров… — услышал Витя подходя.
— Ты чего это, мамаша, тут творишь? — спросил он ее нарочито громко.
От неожиданности Козлиха подскочила на месте и вытаращила на него глазищи, не узнавая.
— Да я это, я, не бойся, — перешел Витя на обычный тон, — переоделся только. Что ты, и впрямь как коза скачешь? Готова, что ли? Так идем, что время зря терять?
— Готова, батенька, готова, — затараторила Машка, собирая свое травяное хозяйство, — что ж мне не готовой-то быть? А знаешь, милок, что это? — она сунула Вите в нос какую-то вонючую траву. — Это я вечерком на Иванов день собрала травки царицыной, о шести листах, через серебряную гривну пропустила, а под корнем той травы человек лежал, трава у него из ребер выросла. Я человека того достала, грудь ему разрезала, сердце вынула, высушила да не толкла, а потом с травкой перемешала. Если дашь кому отвару — в миг по тебе иссохнет, проверено…
— Ты, мать, не пыли мне тут в лицо своим барахлом, — отмахнулся Витя. — Веди лучше.
— Так пошли, пошли… — заторопилась ведунья.
Встретившись, на улице за воротами дома Шелешпанских, как и договорились заранее, они отправились на другой берег Москвы-реки. По пути Витя в пол-оборота, через плечо, бросил взгляд назад, идет ли Рыбкин. Сержант лениво плелся следом, жуя пряники.
«Вот, менты, лодыри, черт бы их… — выругался про себя Витя. — Вечно с ними канитель одна!»
Дорога на Даниловское подворье, которой повела Витю знахарка, лежала через владения мелкого польского дворянчика, бежавшего от короля Жигимонта, как сам он называл своего бывшего повелителя, и принявшего недавно православие. Владеньице у него было махонькое, места едва хватало на небольшую избенку, величественно именовавшуюся хозяином замком Дроздецкого, да на пару небольших сарайчиков вокруг, перемежавшихся полузаросшими сорняком огородами. Даже на приличный забор средств у бывшего шляхтича не имелось, и вся усадьба была огорожена плетнем из ивовых прутьев, обглоданных зайцами.
Однако новоявленный русский дворянин Дроздецкий из кожи вон лез, чтобы не отстать от местной знати. По утрам он важно восседал на стуле с отломанной ножкой посреди своего надела, в расшитом золотом атласном халате, полы которого, правда, были прокусаны мышами, но издалека этого никто не видел; в стоптанных, но богато украшенных какими-то камушками, на расстоянии напоминавшими жемчуг, башмаках и колпаке, который он водружал на лысую и вечно потную голову.
Конюх и кучер одновременно, а также дворецкий и лакей Андрюха Палкин, нанятый поляком на работу за один обед и тюфяк в сарае, одетый в расшитый золотом только спереди, а сзади протертый до дыр кафтан, степенно ступая с подносом в руке, подавал хозяину по утрам бокал итальянского вина, наливая его прямо на глазах у всей Москвы, хотя сам он прекрасно знал, не говоря уже о хозяине, что никакого итальянского вина у поляка не было и в помине, а вместо него из богато украшенного кувшина лилась обычная сладкая водка, подкрашенная фруктами, причем подавать было приказано только стоя лицом к улице и спиной к дому, так что Андрюхе приходилось изощряться, показывая прямо-таки скоморошью удаль, чтоб и вино не разлить, и подать красиво, да еще и драную спину не показать постороннему взгляду.
Кроме него в усадьбе жила еще смазливая горничная Натаха, кокетливо выглядывавшая из дверей покосившегося дома подкрашенными глазками в поисках проходивших мимо женихов.
Дроздецкий очень болезненно относился, если кто-нибудь, случайно не заметив его плетень, заезжал или заходил на территорию его владений. Он тут же выскакивал из своего сарая, весь красный как свекла, и с визгом набрасывался на нарушителя:
— Ты зачем наступил на мою землю! Ты зачем задел мои кусты! Ты зачем справил нужду в мою канаву! — кричал он, путая русские слова с польскими и тут же звал Андрюху с вилами, чтобы «гнать проходимцев в шею».
Поэтому, завидев впереди плетень поляка, Машка, не раз уже попадавшая под Андрюхины вилы и едва уносившая всякий раз ноги, предпочла повести Витю в обход, что, конечно, удлиняло путь, зато избавляло от неприятностей. Обходя усадьбу, Витя мог видеть собственными глазами, как поляк восседает на своем стуле, а Андрюха с подносом суетится вокруг него.
От усердия холоп задел стул, на котором сидел хозяин, и, не имея четвертой точки опоры, стул опрокинулся. Поляк грохнулся на землю, но тут же вскочил и с воем и бранью, схватив первую попавшую под руку палку, кинулся за перепуганным Андрюхой. Башмаки полетели в канаву, только засверкали из-под халата голые розовые пятки.
Заслышав Витины шаги рядом с забором, горничная выглянула на крыльцо и уже приготовилась состроить глазки проходящему молодцу, но, увидев нищего, обиженно поджала губки и скрылась в доме.
Наблюдая, как поляк гоняется за своим кучером, Витя замедлил шаг. Хотелось посмотреть, чем закончится: догонит и отлупит-таки палкой по спине, или ловкий кучер сумеет увернуться. Засмотревшись, Витя не заметил под ногой толстый дубовый корень и зацепился за него ногой в рваном башмаке, так что больно ударил пальцы, да и сам чуть не кувырнулся вперед, лбом прямо в толстый ствол старого дерева.
Машка-Козлиха испуганно пискнула. Но Витя удержался на ногах и счастливо пролетел мимо дуба, но при одной только мысли, что мгновение назад он мог остаться, вроде своей спутницы, абсолютно без зубов и, может быть, без одного глаза, у него на спине выступил холодный пот. Выругавшись про себя, он поправил котомку и повязку на лице и продолжил путь.
Впереди забелели стены Даниловского подворья.
Обитель располагалась на возвышенности, и к ней вела извилистая тропа по склону холма, поросшего дубами. Золотые главы соборов и резные кресты на них сияли на солнце, выступая из зелени резных дубовых листьев. У самой Москвы-реки на лугу, чуть в стороне от владений поляка Дроздецкого, пестрыми кучками паслись коровы. Вокруг царили тишина и покой. Птицы мирно щебетали в дубовых ветках, без умолку трещали притаившиеся в траве кузнечики.
Но едва путники поднялись на вершину холма, как идиллическая картина природы сменилась отвратительным зрелищем: у стен монастыря, почти полностью сокрытых буйно разросшейся зеленью вековых деревьев и только пробивающихся к свету молодых дубков, кишела целая толпа нищих и убогих калек в ожидании монастырской похлебки.
Все это походило на грубые и неискусные изображения Страшного Суда, какими обычно устрашают верующих церковные живописцы средней руки, увековечивая свою посредственность на стенах храмов. Одноногие, однорукие, сплошь покрытые гнойниками и струпьями, безносые, безгубые, безглазые оборванцы с изъеденными проказой лицами выли, стонали, ползали, валялись в грязи, гримасничали, справляли нужду на лежащих рядом. Тут же в вонючих тряпках прятали похищенных детей, отчаянно звавших маму, им грязными кухонными ножами уродовали личики или отрезали ножку или ручку, и заматывали чем попало, чтобы потом носить по деревням и выклянчивать милостыню. Отрезанные же части люди рвали гнилыми осколками зубов и с аппетитом пожирали, а облитые кровью кости с остатками мяса младенца бросали бродившим тут же в ожидании своего куска таким же искалеченным облезлым собакам, на трех лапах, без хвоста, или без ушей, с почти насквозь проеденными паразитами вонючими шкурами.
Мрачная картина, открывшаяся его взору, произвела на Витю ужасающее впечатление. Ему захотелось поскорее уйти. Но тут он заметил, что Машка — Козлиха вот-вот улизнет, так как ее уже заприметила какая-то кособокая уродина и зовет к себе. Витя молча взял Козлиху за шиворот. Старуха задергала ножками и что-то жалобно заверещала.
— Только попробуй смыться! — прошипел ей Витя. — Показывай, кто тут у тебя знакомый, зря что ли значок прижучила.
На всякий случай Витя оглянулся, где Рыбкин: может, понадобится его помощь. Сержант до сих пор вел себя безукоризненно, четко выполняя приказ. Следовал за шефом на расстоянии, на рожон не лез. Но увидев жуткую картину, как два урода раздирают напополам только что погибшего младенца, чтобы его сожрать, Рыбкин забыл обо всех приказах. Он вышел из-за дерева и стоял в полный рост, разинув в ужасе рот. Витя начал делать ему знаки, чтобы он немедленно вернулся в свое укрытие, но тут Козлиха снова задергалась в его руках, тыча в сторону костлявым пальцем. Растопченко понял, она показывала ему на ту самую девицу, о которой говорила.