«Слушайте граждане!
Нет правительства, не может быть и обязанностей по отношению к нему! Отныне всякий гражданин великой страны обязан не платить податей, не брать патенты… Граждане! Разгорается война, война беспощадная, по всей необъятной Руси! Пылает Москва, где происходит решительная схватка революции с силами реакции, охвачен пожаром Ростов, часть которого очутилась в руках восставшего народа. И так по всей Руси!..
На бой кровавый и святой, граждане!..»
Граждане разбирают давно отслужившие свой срок берданки, дробовики, охотничьи ружья. Вместе с мужчинами женщины, подростки.
Приказ командующего Кавказским военным округом: «Положение тяжелое. Правительственные чиновники устранены, земская стража обезоружена и заменена своей милицией, железнодорожное сообщение не только прекращено, но на известных участках путь совершенно разобран; все станции заняты отрядами мятежников, которые осматривают, отбирают оружие; пикеты обезоруживают жандармов, офицеров не пропускают вовсе…»
В Тифлис походным порядком с Терека, Каспия, от турецкой границы прибывают кавалерийские полки, команды пластунов и пулеметчиков, конные батареи. С рассвета восемнадцатого пушки бьют по Надзаладеви — главному оплоту восставших. Горят дома. Несутся в атаку казаки и драгуны…
Камо: «Я лежал под ногами казачьих лошадей, они оказались приличнее своих хозяев и не раздавили. Эскадрон промчался. Я живой. Поднялся, полез на забор. Подоспел казак, ударил шашкой. По счастью, попал в руки, не в голову, как целил…»
Еще не самое плохое. Будет страшнее — разгул хорошо натасканной ярости.
В предрассветный дозор их ушло двенадцать дружинников. Девять зарублены сразу. Теперь на взгорье трое — Герасим Двали, Галактион Дзаганидзе и Камо. Кончились бомбы. Патронов на несколько выстрелов. Гиканье, топот, рев снова накатываются…
Кровь из рваной раны на лбу стекает на глаза, на лицо Камо. Сквозь забытье еще мелькает: «Надо уползти, скатиться в овраг… Последний шанс..» Ползет, забывается, приходит в себя, еще ползет, снова беспамятство. Сколько раз, как долго — неведомо.
Казаки находят. За ноги волокут по каменистой земле. Для проверки, жив или мертв, пинают сапогами. Кто позлее, норовит в лицо. Кого-то осеняет: «Станичники, отрежем ему нос: если живой, обязательно взвоет!»…
Через многие годы — Камо уже прошел все круги ада, испытал все муки — он скажет, что не знает ничего страшнее тех минут, когда в расстрелянном пушками, горящем Надзаладеви казаки решали: отсечь ему кинжалом нос или достаточно просто накинуть петлю, повесить. Софья Васильевна Медведева, единственная женщина, которой Камо все-таки разрешит войти в свою жизнь, услышит:
«Революционер без носа, что птица с перебитым крылом. Такое клеймо навсегда лишило бы меня возможности вести нелегальную работу. Любой городовой пальцем ткнет… Лучше смерть, чем такая жизнь. Понимаешь, да?»
Лучше смерть. Камо, собрав остатки сил, разжимает рот, выплевывает кровь, «Вай ме, господин казак, почему сразу не сказал? Могу кричать, как старый ишак на Армянском базаре». Сам двумя непослушными руками закрывает нос.
Находится милостивец. «Нехай нос при нем!» То ли окончательно, то ли временно — до конца допроса.
Приволакивают в бревенчатый дом. Удивительный среди торопливого, без спроса городской управы нагромождения лачуг из камня вперемешку с кирпичом, крытых старыми досками, фанерой, обрезками ржавой жести. От того и название Надзаладеви. В переводе на русский — Нахаловка.
Камо приставлен к стенке. Ноги не держат. Поминутно валится на пол. Для взбадривания кулаки, приклады. Вопросы без ответов: «Где склад оружия, фамилии главарей; в каком месте сборище?» Казаки утомляются, стервенеют. Шею Камо захлестывает веревка, заботливо привязанная к крюку на потолке. Предсмертные судороги.
Кто вынул из петли, вернул на пол, постарался облил водой, приводя в чувство, — ничего этого Камо не знает. Постепенно приходя в сознание, слышит — казаки препираются:
— Може, и невиновный?
— Невиноватые на Головинском али на Михайловском прогуливаются.
Спокойный, почти сострадательный голос:
— Все равно, мил-человек, смерти тебе не миновать, облегчи душу, скажи всю правду!
— Ничего не знай, я крестьянин, бунт не знай! — испытывает спасительную соломинку Камо. Сознательно коверкает русскую речь.
— Знай не знай — иди могилу себе рыть!
Продолжая роль простака-крестьянина, Камо демонстрирует предельную радость от неожиданной возможности заняться любимым делом — копать землю. По лицу, по телу пот, смешанный с кровью…
Возможно, он слишком усерден, или что-то другое вызывает новый приступ злобы. Камо опять вздернут к потолку.
Покуда казаки подтягивали его вверх, он просунул подбородок в петлю. По возможности защитил горло. Веревка с силой врезается в затылок, раздирает губу. Мучительно больно… Петля скользит по подбородку. Удержать нет сил. Дышать труднее, труднее. Начинает задыхаться…
Треск, гул падения рушат настороженную тишину. Казаки постарше годами поспешно творят крестное знамение. Все слишком похоже на вмешательство нечистой силы. Надо же, не выдержала, лопнула веревка. Камо в обморочном состоянии тяжело рухнул на пол. «Камо повезло даже в петле!» — подчеркивает своеобразную судьбу друга Барон Бибинейшвили, всех ближе стоящий к Камо два десятка лет.
Везение продолжается. Еще до наступления вечера солдаты — уже не казаки, пехота — ведут Камо почти через весь Тифлис — с Надзаладеви на Авлабар. В Метехскую тюрьму. По чистой случайности навстречу попадается Сергей Яковлевич Аллилуев, многими делами связанный с Камо.
«Когда отряд приблизился, я заметил, что впереди отряда находится арестованный. Я замедлил шаги, принялся громко кашлять. Арестованный повернулся в мою сторону, и я увидел его лицо, сплошь покрытое сгустками запекшейся крови. Я вздрогнул: это был Камо».
Когда-то в прошлом у Метех была слава куда более завидная — боевой крепости на подступах к Тифлису, на крутом, обрывистом берегу Куры. Уж во всяком случае, не рассчитаны Метехи на такое огромное количество узников. Ведут… ведут… Город на военном положении. Хватай, тащи без долгих рассуждений — за батюшкой царем не пропадет! Николай благодарит своего наместника августейшей депешей:
«С чувством полного удовлетворения прочел я ваше последнее телеграфное донесение о мерах, принятых вами для подавления мятежного движения на Кавказе. Знаю, как трудна ваша задача и как тяжело вам в ваши годы оружием расчищать путь к умиротворению…»
С чувством полного удовлетворения — «Русское слово» двадцать третьего декабря:
«Жизнь замерла… Положение напряженное. Против забастовщиков приняты энергичные меры: их увольняют, выселяют из квартир; более 100 человек наиболее видных деятелей арестовано».
Через день:
«Производятся аресты в управлении железных дорог каждый день. В городе также производятся аресты массами».
Через три дня:
«Метехская тюрьма переполнена. Арестованных политических отправляют в Карсскую крепость».
В ожидании этапа женщины, дети до плотной темноты дежурят у ворот тюрьмы, на берегу поблизости, надеются увидеть своих. Среди всех других ожидающих татарка под полосатой чадрой. Вчера, третьего дня, неделю назад тоже приходили тюрчанки. Может, и эта была? Агентам, снующим в толпе, она без интереса… На что немало надеется Джаваира, отправляясь на свои рискованные дежурства у Метех. Узнать бы только, что жив! Сергей Яковлевич своими глазами видел, как вели, но позже сам показал объявление в «Кавказе». Говорит, через день печатают. Теперь на всех заборах и афишных тумбах тоже расклеено:
«…Приметы отыскиваемого: 22 лет от роду, роста среднего, волосы на голове темно-русые, усы только что пробиваются, бороды нет, глаза светло-карие, рот, нос умеренные, лицо чистое, особых примет нет.
Всякий, кому известно местопребывание Симона Тер-Петрусова, обязан указать судебной палате, где он находится. Установления, в ведомстве которых окажется имущество отыскиваемого, обязаны отдать его в откупное управление».