Больному, должно быть, то лучше, то хуже. То крайнее буйство, то предельный упадок, навязчивая потребность покончить с собой. Однажды служители вынимают его из петли, посиневшим, без сознания. Еще попытка — вскрывает вену. Лужи крови на кровати, на полу. Новая перемена настроения — абсолютное безразличие ко всему. Смирение.
«29 сентября 1908 года. Держит себя в лазарете тихо. Рана заживает. Беспокойство постепенно исчезает.
25 октября. Держится в общем спокойно. Относительно душевного его состояния трудно установить что-либо с уверенностью, так как больной говорит лишь ломаным немецким языком, да, по-видимому, и не понимает его в достаточной степени. Несколько времени тому назад, когда ему снимали шов на левой руке, он пошатнулся и, шатаясь, возвратился в палату. Производил впечатление больного истерией.
15 декабря. Держится непринужденно. Изредка жалуется на боли в желудке и на головную боль. Читает русскую литературу.
27 января 1909 года. Без изменений. Врачу не заявляет никаких желаний.
21 февраля. Скромен и вежлив. Не установлено никаких галлюцинаций или иллюзий.
15 марта. Сон вновь хуже. Получает усыпительное. Вследствие головных болей помещен в лазарет».
Справедливости ради. Что бы там ни писали в «скорбных листах», лучше здоровье Камо или хуже, своих о нем постоянных забот не оставляют полицейские чины, судебные деятели, даже министр внутренних Дел Пруссии.
Десятого марта девятьсот девятого года министр: «Доктору юриспруденции Оскару Кону.
По поводу задержания душевнобольного Симона Аршакова в психиатрической лечебнице в Бухе покорнейше сообщаю, что сделанные господином полицей-президентом по этому поводу распоряжения при данных обстоятельствах должны быть признаны оправданными. Вследствие этого я не считаю возможным вмешиваться в порядки служебного надзора».
Двадцать третьего того же месяца. Ответ директора больницы Рихтера на запрос прокуратуры:
«Аршаков обнаруживает в настоящее время длительно ясное сознание, держится уравновешенно, а также прилежно занимается. Впрочем, он по вечерам получает усыпительные порошки.
Если в подследственной тюрьме будут считаться с тем, что Аршаков находится в состоянии выздоровления, то врачи не могут ничего возразить против перевода его в тюрьму. Во всяком случае, в настоящее время он в состоянии принять участие в судебном разбирательстве».
Старший прокурор королевского суда I не медлит с выражением признательности советнику Рихтеру. Поздравляет его с успехом в лечении столь опасного пациента. Теперь очередь за полицией и судом продемонстрировать такое же высокое профессиональное мастерство. «По имеющимся сведениям, — предупреждает прокурор, — существует организация, ставящая себе целью насильственное освобождение арестованного Аршакова… Перевод из Буха в Альт Моабит и рассмотрение дела в суде должны иметь место с соблюдением чрезвычайной осторожности».
Еще одно не менее доверительное послание.
Полицей-президент фон Ягов, свидетельствуя свое глубочайшее почтение господину директору департамента полиции, просит «почтить официальной информацией, затребованной Королевским Ландгерихтом I». Королевскому суду угодно знать: а) На чем основано утверждение, что Дмитрий Мирский идентичен с анархистом Симеоном Аршаковым, в) Какие результаты дало расследование относительно участия Мирского-Аршакова в ограблении Государственного банка в Тифлисе и с) Имеются ли, и какие именно, факты и доказательства в пользу того, что существуют или существовали тайные связи в целях насильственного освобождения Мирского-Аршакова..
Ответ обескураживающий. Высокий департамент «располагает конфиденциальными сведениями, которые не могут быть представлены суду, из коих видно, что Мирский фактически находился среди грабителей, совершивших указанное ограбление в Тифлисе. Из того же самого источника следует, что живущие за границей русские революционеры составили план освобождения Мирского из тюрьмы в Берлине».
Обо всем уже позаботился сам Камо. Так оно всего надежнее..
Экстренное сообщение главного медицинского эксперта советника Гоффманна прокурору: «Сегодня с Мирским-Аршаковым произошел припадок буйного помешательства: он разрушил помещенные в его камере предметы, хотел наброситься на надзирателя, так что его пришлось связать и поместить в камеру для буйных заключенных.
Безусловно, нельзя предположить, чтобы Мирский-Аршаков к 3 мая поправился настолько, чтобы принимать участие в судебном разбирательстве.
Я тоже считаю совершенно несомненным, что рассмотрение дела, насколько можно предвидеть, будет и впредь невозможно. Как только Мирский-Аршаков будет возвращен в тюрьму, это состояние, находящее себе благодарную почву в истерии, вернется вновь. Необходимо, чтобы душевное здоровье Мирского-Аршакова сперва значительно и прочно укрепилось, но этого можно ожидать лишь по истечении многих лет.
24 апреля 1909».
Назад в Бух. Крепко связанным.
«2 мая. Относительно того, что произошло в подследственной тюрьме, нельзя указать никаких деталей.
8 мая. Ночью галлюцинирует, видит полицию и т. д.
14 мая. Все снова жалуется, что полиция навещает его ночью и бьет его, он хочет застрелиться. Ругает полицию. Плохо спит.
16 мая. Насколько можно было проверить, с позавчерашнего дня ничего не ел.
17 мая. По приказанию директора переведен в павильон № 9. Жалуется на беспокойство, постоянно причиняемое ему полицией».
Далее «собственные наблюдения» доктора Вернера:
«С некоторых пор возбуждение Аршакова уменьшается, так что днем он может вставать с постели… Он часто уверяет, что он не преступник, что он «врач, учитель для народа», что он приверженец социал-демократической партии, что он лучше, чем русская полиция, состоящая из «разбойников, убийц и мошенников».
…Когда я однажды возразил ему, что русская полиция называет его не социал-демократом, а анархистом, он пришел в такое состояние возбуждения, что не мог даже говорить, сделал лицо, на котором была написана скрытая злоба, а затем не желал вовсе разговаривать.
…Одному служителю он заявил, что, когда он явится в Россию, его, вероятно, повесят, русская полиция знает его; если его сошлют в Сибирь, то он этого не боится, Сибирь — его мечта.
4 июня 1909 года. Аршаков был настолько спокоен, что я мог вести с ним при участии переводчицы более продолжительную систематическую беседу. Протокол ее следует ниже.
1. Как вас зовут? — Семен Аршакович Тер-Петросианц. «Тер» — означает происхождение семьи, члены которой принадлежат к духовному званию. Мой прадед и мой дед были священниками.
2. Какого вы вероисповедания? — Я армянин, наша религия лишь немногим отличается от православной.
3. Когда и где вы родились? — В городе Гори на Кавказе, в мае или июне. Мне приблизительно 27 лет.
4. Живы ли еще ваши родители? — Когда я был в России, мои родители были еще в живых.
5. Были ли здоровы ваши родители? — Мой отец был купцом, поставщиком для войск, он сильно пьет, может выпить ведро вина; рано утром он пьет водку. Моя мать умерла 6–7 лет тому назад. Она умерла еще совершенно молодой, я присутствовал при ее смерти.
6. Были ли в вашей семье случаи душевной болезни, алкоголизма, нервных заболеваний и т. п.? — Когда я был ребенком, я был горячим патриотом. Одна тетка, сестра моей матери, была очень нервная.
7. Какие болезни перенесли вы в детском возрасте? — Когда я был маленьким, я очень охотно пил уксус и сильно кашлял. Я имел специального врача, так как отец мой был очень богат.
. . . . .
11. Хорошо ли вы учились и легко ли давалось вам учение? — Чему хотел, тому и учился, по географии и истории я всегда учился прекрасно, арифметику же я не любил.
. . . . .
13. Что вы делали после того, как покинули школу? — Я хотел продолжать учиться дома. Иногда я читал по 14–15 часов в сутки, беря все, что меня интересовало, например, социалистические книги.