— Ведите! В чем же дело?
— Нельзя. Приказано, чтобы один на один с сестрой.
— Ну так устройте им свидание где-нибудь в другом месте, хотя бы в своем кабинете.
— Это совсем невозможно! Нужно специально приспособленное помещение… Не отнимайте у меня времени…
— Вы не имеете права, сегодня официальный день свиданий… Тут две решетки, между ними ходит вооруженный надзиратель, по обе стороны тоже надзиратели. Петросян наверняка в кандалах. Что он может сделать? Чем он может вам угрожать? В чем тут опасность для вас?!
— Прошу оставить разговоры. Быстрее освободите помещение!.. Вы не знаете Петросянца… Это такой человек!..
С порога я бросила быстрый взгляд назад. Камо я не увидела — одних только надзирателей и солдат. Нарастал, приближался звон кандалов…»
Строгости Джаваире не препятствие. Разговоры, она хорошо знает, дозволены только о здоровье близких, о домашних заботах. Здоровье как раз плохое. У нее не прекращаются сильные головные боли, затылок наливается свинцом. Опекун дядя Кон… Внезапный приступ сильного кашля мешает закончить. Приходится повторить: «Дядя Кон… стантин велит: берегись, как бы от постоянных болей мозги не помутились». Помощник начальника Метех внимательно прислушивается. На всякий случай покрикивает: «Запрещено! Прекратить!»
Можно и прекратить. Ничего больше не требуется. Камо сам домыслит, вернувшись в одиночку. Поймет: «Несуществующий дядя Кон… (долгий кашель Джаваиры) Кон… стантин, опекун — это берлинский друг Оскар Кон. За ним Ленин, Красин… Помнят. Не оставляют… Головные боли, от них как бы мозги не помутились — совет и дальше изображать ненормального. Наверное, немецкие врачи хорошо написали экспертизу… Повторить сначала? Приказать себе найти силы? Поможет? Кон сам говорил, царское правительство бешено мстит за пережитое потрясение, казнит больных, инвалидов, беременных женщин. Почему надеются, что посчитается с умственным расстройством Симона Тер-Петросяна? Может, сам Николай скажет: «Вай ме! Сильно жалко Камо. Такой человек, где найдешь?!»
Хорошо надо думать. Сильно постараться узнать, что следователь может предъявить суду. Какие доказательства участия в эксе? Только доносы провокатора? («Выйду, убью!..») Самое первое надо тянуть время…
Прокурор потом напишет в Санкт-Петербург: «ТерПетросянц, живо интересуясь производимым о нем делом, обращал на себя внимание выдержанностью, осторожностью и особой предусмотрительностью, с которыми он давал ответы на уличающие его вопросы».
Ни малейшего противоречия. Наоборот, в полном согласии с заключением берлинских врачебных экспертов: «Теряет равновесие, переходит в состояние явного помешательства под влиянием сильных душевных возбуждений и продолжительного заключения под стражей». Вне этих печальных обстоятельств рассудителен, вежлив, прилежен. Все добрые человеческие задатки. А удлинится срок пребывания в Метехах — пойдут отсидки в ледяном карцере, надвинется весьма-весьма нежелательная медицинская операция, — и все решительно переменится. Опять помешательство. Сильнее прежнего.
Великолепно продумано. Когда быть совсем здоровым, когда слегка больным, когда провалы памяти, когда полная невменяемость. Возможно, допущен один небольшой просчет.
То ли по собственному наитию, то ли по подсказке берлинских бумаг, присланных фон Яговом, следователь Малиновский упорно добивается узнать происхождение шести плотных бугров на кисти и пальцах левой руки Камо. Давняя, постоянная версия: «Разрезывал ножницами небольшой патрон, он разорвался в руке, мелкие осколки прощупываются». Тот самый патрон, повредивший и глаз! В его существование немецкие и русские следователи почему-то одинаково не верят. Подозревают — осколки от взрыва бомбы.
«Патрончик или бомба?» — снова энергично обсуждается пятого ноября у следователя. При участии ординатора Тифлисского военного госпиталя доктора Внукова. Камо узнает в нем хорошего знакомого своего отца, громко приветствует. Следователь не препятствует, заносит в протокол: «При виде Василия Васильевича Внукова Тер-Петросянц сильно оживляется, припоминает доктору Внукову некоторые мелочи из своего отрочества, как, например, то, что он, Тер-Петросянц, носил от отца доктору Внукову хорошие фрукты, когда он служил в Гори, и указывает, что для удостоверения того, какие осколки внедрились в его руку, лучше всего изъять из руки эти осколки и осмотреть их».
Явный призыв: «Василий Васильевич, милый человек, будьте на высоте! От вас одного сейчас зависит, скажите: извлекать осколки лишнее, без того совершенно ясно, что никакой бомбы быть не могло. Небольшой патрон, поэтому мелкие осколки. Пустяки!»
Вместо этого сухое, безразличное: «До извлечения осколков определенного суждения не имею».
Следователь тут же выносит постановление произвести операцию в военном госпитале. Судьба чуть приметно улыбается. Госпиталь отказывается принять «подследственного Тер-Петросянца за отсутствием достаточных условий для устранения возможного побега».
В конце концов соглашается своя тюремная больница. Результат операции достаточно выразительный.
«ПРОТОКОЛ
1909 года, декабря 24 дня, г. Тифлис. Судебный следователь по особо важным делам Тифлисского окружного суда Малиновский при нижеподписавшихся понятых производил осмотр осколков, препровожденных при отзыве врачебного отделения Тифлисского губернского правления за № 7213, при чем оказалось:
Осмотренные кусочки есть осколки красной меди. Характер поранения и присутствие такой массы мелких осколков, как до 40, проникших с силой глубоко внутрь руки, должно объяснить исключительно взрывом близ руки какой-либо оболочки из красной меди и с сильно дробящим составом, каковым был капсюль гремучей ртути, при взрыве только которого и получаются предъявленные эффекты. Воспламенение какого-либо патрона ни в коем случае, благодаря меньшей силе пороха против гремучей ртути, не может дать столь много мелких осколков, как обнаружено в кисти Тер-Петросянца».
Впервые в руках следователя весомая улика, из тех, что можно предъявить суду. Не «конфиденциальные сведения агентуры», Житомирского стало быть, не «чистосердечные показания» провокатора из тюремных завсегдатаев Карсидзе, а нечто действительно неоспоримое. К тому же, в подтверждение правила беда никогда не ходит одна, обнаруживается, что в начале лета девятьсот седьмого года Камо лежал в частной лечебнице врача Соболевского, залечивал рану на руке. По времени полное совпадение. Перед экспроприацией, когда готовились бомбы…
Торжествующий следователь размашисто большими красными буквами:
«1) Донести прокурору судебной палаты об окончании дела и о направлении его генерал-губернатору;
2) Дело согласно требованию генерал-губернатора препроводить к последнему 4 января».
Генерал-губернатор распорядится — не задержит. Судить по законам военного времени — Кавказ который год на военном положении. «Военно-окружному суду иметь суждение Семена Аршаковича Тер-Петросова по обвинению его в преступлениях, предусмотренных статьей 102 уголовного уложения, статьями 13, 1627, 1630, 1632 и 1634 уложения о наказаниях и статьей 279 книги XX 11-го свода военных постановлений».
Для какой надобности такое множество статей — не очень понятно. По любой, на выбор, смертный приговор гарантирован.
17
Обстоятельство почти загадочное. От начала января до середины апреля девятьсот десятого года в Тифлисе к Камо ни малейшего интереса. Ни у военных судей, ни у властей предержащих. Ни одного запроса о его самочувствии, никаких новых предначертаний о его содержании в Метехском замке. Обрывается также переписка между генерал-майором Афанасовичем и берлинским адвокатом Коном.
Обрывается переписка… не те, наверное, слова. В общепринятом понятии, какая же это переписка, когда все в одну сторону? Из Берлина телеграммы, письма, обращения через прессу — немецкую, английскую, французскую. Из Тифлиса одно неприступное генерал-прокурорское (Афанасович — прокурор Кавказского военного округа) молчание.
Оскар Кон: «7 февраля я получил задержанную на некоторое время в Тифлисе, телеграмму сестры Терпетросова. Она спрашивала, на каких условиях ее брат был выдан русскому правительству, не предусмотрено ли заранее, что он будет осужден военным судом? Мой ответ гласил, что об «условиях выдачи» вообще не может быть речи. Терпетросов возвращен России, чьим подданным он является, как душевнобольной, лишенный средств к существованию. Я намеренно держался в рамках официальной немецкой мотивировки.