— Что говоришь? Какой я оратор?!
Исчезает. Не приходит ночевать в квартиру, отведенную ему, Кирову и Серго на втором этаже плоскокрышего дома № 16 по Будаговской улице.
Разыскать Камо удается лишь утром 1 мая на площади Свободы. Кинувшемуся к нему Серго он исчерпывающе объясняет:
— Ва, ты, кацо, никуда не денешься. Сейчас интересно с людьми поговорить. С тобой — потом.
28
Запись Максима Горького об одном своем разговоре с Камо:
«О своем романе он говорил с тем лиризмом страсти, который доступен только здоровым, сильным и целомудренным юношам:
— Она замечательная! Доктор, понимаешь, и все знает, все науки. Она приходит с работы и говорит мне: «Что такое? Не можешь понять? Так это очень просто». И верно! Очень просто! Ах, какой человек!
…Он делал неожиданные паузы, трепал руками густые курчавые волосы на голове и смотрел на меня, молча спрашивая о чем-то.
— Ну, и что же? — поощрял я его.
— Вот видишь, как… — неопределенно сказал он, и нужно было долго допрашивать его, чтоб услышать наивнейший вопрос:
— А может быть, не надо жениться?
— Почему?
— Знаешь — революция, учиться надо, работать надо, враги кругом, — драться надо!
И по нахмуренным бровям, по суровому блеску глаз ясно было, что его очень сильно мучает вопрос: а не будет ли женитьба изменой делу революции?»
О том же — избранница Камо Софья Васильевна Медведева в набросках воспоминаний, пока не увидевших света:
«Когда мы с Камо решили оформить наши отношения, он предупредил меня, что регистрируется со мной как советский гражданин. Как член партии он жениться не может, потому что он вечный жених революции и никаких других обязательств брать на себя не может.
Такое отношение к браку со стороны всякого другого показалось бы странным. Но для Камо, этого чрезвычайно своеобразного человека, который уже однажды в расцвете своих двадцати девяти лет отказался от счастья семейной жизни со страстно любимой им девушкой-гречанкой и разлуку с которой горько оплакивал; такое отношение, говорю я, к личной жизни было для него вполне последовательным.
Это была цельная натура. Все, что было лучшего в нем, он безраздельно и навсегда отдал партии.
Зарегистрировались мы с ним 13 ноября 1920 года. Свидетелями нашими были приглашенные Камо Алексей Максимович Горький и Александр Михайлович Игнатьев, член Петербургской боевой организации большевиков в 1904–1906 годах; с моей стороны была моя коллега — доктор Маневич.
Жили мы с Камо в той самой комнате, которую он описал в одном из своих сочинений, заключенных в зеленой тетради. Эту комнату украшал большой портрет литератора-демократа Владимира Васильевича Стасова — отца моей матери, и портрет тетки ее — Надежды Васильевны Стасовой, известной своей упорной и длительной борьбой за введение в царской России высшего женского образования. Серебряная чернильница, которой пользовался Камо, была подарком знаменитого художника И. Е. Репина моему деду.
Первую половину дня Камо занимался с преподавателями, потом работал сам. По совету Владимира Ильича Ленина он готовился к поступлению в военную академию. В свободное время мы с ним читали произведения русских и иностранных классиков. Однажды на вопрос одного товарища, как могли сойтись такие разные люди, как он и я, Камо ответил словами шекспировского Отелло: «Она меня за муки полюбила, а я ее за состраданье к ним».
Камо любил музыку и охотно слушал мое незатейливое исполнение пьес из произведений Баха, Шумана, Шопена и Грига. У нас несколько раз в зиму бывали музыкальные вечера, где исполнителями классической камерной музыки были солидные артисты. После одного из таких вечеров Камо высказал суждение, которое в устах человека, не искушенного в музыке, приятно поразило меня. «Ты знаешь, — сказал он мне, — траурный марш Бетховена мне кажется более значительным и глубоким, чем траурный марш Шопена».
…Обаятельная личность Камо и его общительность были причиной того, что у нас собиралось много народу. У нас бывали Леонид и Борис Красины, Александр Александрович Богданов с женой, Анатолий Васильевич Луначарский, Максим Максимович Литвинов. Очаровал всех своей прелестной улыбкой Сергей Миронович Киров. Часто появлялись кавказские товарищи Камо. Останавливалась у нас Мария Федоровна Андреева, наезжавшая по делам из Петрограда в Москву. Приходил к нам и Алексей Максимович Горький. В первый же приход он вспомнил, что в 1905 году жил в этой самой квартире у артиста В. И. Качалова и охраняли его, Горького, молодые грузины-боевики из дружины актера тифлисской драмы Васо Арабидзе.
Как сейчас вижу взгляд больших, выразительных глаз Камо, обращенных с любовью и восхищением на великого русского писателя. Со своей стороны, и Алексей Максимович как-то особенно чутко и бережно относился к нему. Они вели длинные беседы о прошлом и настоящем.
В годы моей совместной жизни с Камо он неоднократно посещал Владимира Ильича, Надежду Константиновну и Марию Ильиничну, относившихся к нему с неизменной симпатией. Однажды Владимир Ильич и самолично побывал у нас…»
Около девяти часов вечера в среду, двадцать седьмого октября 1920 года, Камо из Кремля звонит Софье Васильевне:
— У нас сейчас будет гость. Фамилии назвать не могу. Понимаешь, да?
Вскоре к дому номер четыре на Воздвиженке[56] подходят Ленин, Горький, Камо, Андреева, Богданов, Ладыжников, Буренин, Игнатьев[57]. Все они смотрели в Свердловском зале Кремля кинофильм о гидроторфе Шатуры, новшестве, изобретенном инженером Классоном.
Алексей Максимович уверенно протягивает руку в сторону третьего подъезда:
— Сюда! На второй этаж.
У всех отличное настроение, потребность вспомнить пережитое, былое, посмеяться. Без успеха взывает хозяйка: самовар заждался! А Владимир Ильич в ответ: дайте Алексею Максимовичу выговориться, а то не напишет, пока не проверит на нас!
— Вот здесь обитали у нас синицы, — поясняет Горький. — Преотличнейший хор! Московка, хохлатка, лазоревка, красноголовый королек, усатая…
— А теперь я здесь живу — в «птицевой», — с напускной печалью констатирует Камо.
Разговор снова возвращается к увиденному на экране Свердловского зала. К изобретению Классона.
— Каков Классов! — с восхищением говорит Ленин. — Решил победить топливный голод.
Владимир Ильич сетует на отсутствие Классона, душевно рассказывает о первой встрече с ним четверть века назад. Вскользь упоминает, что в 1894 году на масленицу ради конспирации на квартире Классона была устроена вечеринка с блинами. На ней Владимир Ильич познакомился с Надеждой Константиновной.
— А мы, — виновато замечает Камо, — и без конспирации не сумели приготовить блинов…
Свое «упущение» Камо исправляет в декабре. «В эти трудные, холодные и голодные дни, — рассказывает Анастас Микоян, — Камо решил порадовать старых друзей и повкуснее угостить их. С давних пор Камо знал, какие вкусные кавказские блюда умела готовить вдова Степана Шаумяна — Екатерина Сергеевна. Он пришел к ней и сказал: «Если я достану все, что нужно, вы приготовите хороший плов и ваши тающие во рту слоеные пирожки?» Екатерина Сергеевна, конечно, сразу согласилась, но с недоумением спросила: «Камо, где же Ты достанешь продукты?»
Не знаю, где и как, но Камо раздобыл рис, мясо, масло, муку. У друзей, только что приехавших из-за границы, он достал две бутылки французского коньяка. И вот в назначенный день, взяв машину у Авеля Енукидзе, Камо стал свозить гостей к Екатерине Сергеевне. Сначала он привез Горького и Луначарского, потом Миха Цхакая, Филиппа Махарадзе и Сергея Аллилуева. Затем приехал и Енукидзе. Пока Камо собирал гостей, Алексей Максимович и Анатолий Васильевич оживленно беседовали. Горький неторопливо, обстоятельно, со своим глуховатым, характерным волжским оканьем говорил о молодых писателях и внимательно прислушивался к рассказам Луначарского о литературных делах…
Я в разговоре не участвовал, пока ко мне не обратился Горький с вопросом:
57