Ночью отправили меня в Батумскую тюрьму. Вели четыре жандарма, и моя надежда удрать с дороги не сбылась. Посадили меня в одиночку».
Теперь, к удивлению Камо, почти что решающее слово за его родителем Аршаком Тер-Петросовым. Подтвердит ли он, что сын Симон, постоянно с ним проживающий в Гори, лишь на этих днях отправился в Батум в поисках работы?
Подталкивать Аршака не придется. С дорогой душой он отвечает: «Знать не знаю, где этот прощелыга три года шатается, на какие деньги живет».
Каждый верен себе. Ротмистр, предупредительно огласив родительское благословение, от себя гарантирует: «Пойдешь на каторгу!» Не менее любезен Камо: «От такой несправедливости царь Николай окаменеет на троне».
«Арестантское. Секретно.
Министерство юстиции
Временная канцелярия по производству
особых уголовных дел
Апреля 17 дня 1904 г.
№ 2973
Господину министру внутренних дел
Имею несть препроводить при сем к Вашему Высокопревосходительству дознание по обвинению жителя города Гори Симона Тер-Петросова в государственном преступлении, отношение Главноначальствующего гражданской частию на Кавказе за № 774 и вещественные доказательства, покорнейше прося Вас, Милостивый Государь, почтить меня, с возвращением приложений, отзывом о заключении Вашем относительно дальнейшего направления настоящего дела.
…Я со своей стороны полагал бы разрешить настоящее дознание административным порядком с тем, чтобы выслать Симона Тер-Петросова под гласный надзор полиции в Архангельскую губернию на четыре года.
Министр юстиции Муравьев Н. В.».
Отзыв неодобрительный. Слегка завуалированное порицание обер-шефу юстиции от всесильного министра внутренних дел Плеве: «Тайное тискание и перевозка прокламаций, направленных на посрамление существующего в государстве строя, суть преступление особо опасное. Посему мое суждение: благоволите переписку представить на высочайшее усмотрение».
Вторично сановный Муравьев не опростоволосится. Невыгодное впечатление полностью загладит. При всеподданнейшем докладе испросит августейшее повеление: «Исходя из интересов охранения государственного порядка и общественного спокойствия, в судебное по помянутому делу заседание могут быть допущены единственно должностные лица, коим присутствие в зале будет особо разрешено Старшим председателем Тифлисской судебной палаты».
Еще вдогонку 5 июня из Санкт-Петербурга литерная депеша. Угодно самодержцу протоколам жандармских допросов «присвоить силу и значение актов предварительного следствия». Уж куда понятнее — ускоренное судоговорение при закрытых дверях. С приговором соответствующим.
Самое время посильно вмешаться в свою судьбу Симону Тер-Петросову — нашему Камо.
С весны он в общей камере на сорок заключенных. После одиночки, без прогулок, без свиданий, все-таки получше. Каким-то путем узнает, что в Батуме находится его тифлисский товарищ Асатур Кахоян. Через него пересылает здешнему комитету партии свой план побега, просит кое в чем помочь. Наотрез отказывают — затея слишком опасная, никому не удавалось. Батум к тому же пограничный город, крупный морской порт, охраняется особенно строго. За наружной стеной тюрьмы постоянно пограничная стража. Имеет приказ стрелять без предупреждения. Пусть вспомнит участь Ладо Кецховели…
Батумские комитетчики, напоминая о трагедии намеренно застреленного часовым в Метехах Кецховели — талантливого организатора и теоретика большевистского подполья Закавказья, — надеются оградить Камо от риска возможно непоправимого. А он, заново все переживая, возводит на себя напраслины. Сам придумывает, сам безжалостно казнит себя за то, что ничему не смог научиться у Ладо. Будто напрасно тот тратил время на него, ночами беседовал, книги дарил…
Бежать во что бы то ни стало!
Ливень не стихает вторые сутки. Потоки вспененной воды ярятся за окном камеры. В такую пору на западном и восточном постах снимают часовых. Остается один солдат посреди тюремного двора. Он обязан, не окликая, стрелять, если кто приблизится на сажень к стене. Вся надежда — авось не заметит в плотной темноте.
Побег кончается неожиданно. Без стрельбы, без погони, вообще без всякой стоящей борьбы. Только брать тюремную стену Камо приходится дважды. Перелез — и побыстрее обратно, спасаясь от приближающегося наряда пограничной стражи. «Я должен был пробраться назад в камеру, как хорошо побитая собака. Теперь надежда на солнце».
И на малярию тоже. Тюремный врач признает, что после перенесенных приступов малярии следует выпускать Камо на прогулки в солнечные утра. «Как раз ярким утром я медленно шел по двору, приседал, чертил щепочкой на земле — я следил за тенью солдата, увлеченного свиньями. Этих свиней заключенные-крестьяне научили проделывать разные штуки, и все веселились. Я выбрал удобный момент, рванулся, вскочил на стену. Упал на другой стороне.
С трудом заставил себя подняться. Огляделся. Ярко сияло солнце, вблизи плескалось море. И свобода, полная свобода после тюрьмы. Хотел бежать, боялся, весь превратился в зрение, не видит ли меня кто. Никогда потом не переживал я такого полного чувства радости.
Со мной всегда было зеркало, я вынул его из кармана, натер щеки, чтобы они не были такими бледными. Почистил слегка тужурку и пошел по возможности спокойно к углу улицы… Что это? Я увидел, что навстречу бегут два человека, я стал искать, куда можно скрыться. Высмотрел на правой стороне улицы открытый двор, а люди бежали совсем по своим делам.
Какой-то мальчик спросил у меня, который час. Я попросил его найти извозчика. Спокойно сел на фаэтон, назвал улицу. Не ту, что мне в самом деле была нужна, но и так, чтобы недалеко от места, куда хотел добраться. Адрес я имел от Асатура Кахояна.
Я был давно не брит, имел густую бороду, надо было скорее убрать. Одного товарища послал в баню за грязью. Это не такая, что на улице, совсем другая, против волос, — у наших кавказских людей волосы слишком много растут. Человек принес грязь, я намазал лицо, и стали разговаривать до тех пор, пока не почувствовал боль, крепкую боль. Мне сразу облили лицо холодной водой. Вместе с бородой и усами сошла кожа, перестарались на радости…»
Заведется теперь обширная переписка «по встретившейся государственной надобности». Вверх по служебной лестнице — до самого Санкт-Петербурга. 24 сентября в первые присутственные часы прибудет депеша в департамент полиции из губернского центра Кутаиса.
«Срочно. Лично начальнику особого отдела Васильеву.
Из батумской тюрьмы дерзко бежал политический арестант Симон Аршаков Тер-Петросян… Имею честь испрашивать всеимперский розыск.
Полковник Тяпкин. № 6149».
У самого Камо размах поскромнее. Ему бы добраться просто в Тифлис.
«Через неделю, в праздник покрова, я надел светлую черкеску, выкрасил волосы персидской хной и вместе с двумя своими товарищами, Ломинадзе и Каландадзе, поехал на вокзал.
Вагон первого класса был переполнен подвыпившими грузинскими князьями. Гремела музыка. Самая хорошая обстановка. Я тоже назвался князем, положением повыше — имеретинским. Все за мной ухаживали, таскали из купе в купе, настаивали, чтобы я оценил, чье вино лучше. Я для них играл на зурне. Хвастал, сочинял истории. Ночи не хватило, продолжили утром.
Когда стали подъезжать к Тифлису, я поспорил с одним князем, что ему ни за что не пройти через всю платформу, играя на зурне. Предложил побиться об заклад. Он хотел непременно выиграть пари, пошел с зурной — и толпа с ним. Все кричат: «Где имеретинский князь?» А князь исчез. На вокзале я еще увидел жандарма, схватившего меня в Батуме. Он был переведен в Тифлис с повышением».
Исправно к каждому поезду является Илларион Евтушенко, баловень фортуны. Высматривает государственного преступника. Того, шибко чернявого! А он, как говорится, под боком. Сию минуту шагает по перрону, огненно-рыжий, в светлой парадной черкеске. Небрежным взмахом руки подзывает фазтонщика.