Колобков ценит время. Понять его можно. С одной стороны, докеры необходимы на разгрузке, которая в наиболее дождливые периоды приобретает авральный характер, с другой — нужно форсировать строительство дома для советских специалистов, которые приедут на длительное время помогать кампонгсаомским портовикам.
Колобков считает необходимым показать каждому журналисту свое детище — дом для советских специалистов, единственное восстановленное на весь портовый город четырёхэтажное здание. Для того чтобы понять, сколько трудов пришлось вложить, чтобы дом этот ожил, достаточно преодолеть дыру в заборе перепрыгнуть через неглубокий ров и пройти в такое же строение, служившее раньше общежитием для французских специалистов, обслуживавших порт.
От здания осталась лишь коробка, разделённая на отсеки. Военный матрос из Вьетнама и кампучийский солдат охраняют этот, на первый взгляд, беспризорный дом. Почему и от кого? Пройдя мимо лестничного пролета, заглядываю в один из отсеков и присвистываю… От пола до потолка он начинен чушками крупнокалиберных гаубичных снарядов. Такое же положение было и в колобковском доме-близнеце. Снаряды вывозили на грузовике по размокшему и раскисшему от дождей глинозему. После каждой поездки самые опытные водители экспедиции долго сидели на подножке грузовика и никак не могли накуриться…
На втором этаже я нашел несколько комнат. Об их назначении рассказывали разбросанные по полу кандалы, наручники, проволочные жгуты, окровавленное полуистлевшее тряпье и засохший с зазубринами лист сахарной пальмы. Он напоминал узкую пилу. Вьетнамский матрос положил руку мне на плечо. Другой провел себя по горлу. Когда я показал пальцем на засохший лист, стоявший рядом с нами кампучийский боец грустно закивал головой. Я не раз слышал в Пномпене о подобных изуверствах полпотовцев, теперь довелось увидеть страшное орудие пытки собственными глазами.
В день моего возвращения в Пномпень снова полил дождь. Бригада Вергилиса курила под брезентовым навесом, сооруженном на причале. Среди широкоплечих наших ребят-дальневосточников кхмерские докеры казались миниатюрными и хрупкими, но мешки они таскали на спине такие же, как и ребята из Владивостока, Находки, Корсакова… Интербригада курила, пережидая дождь.
При въезде в Пномпень нас стали нагонять мощные груженные рисом грузовики. Значит, в Кампонгсаоме выглянуло солнце.
ПОЛЯ СМЕРТИ. КАМПУЧИЯ ИЮЛЬ 1980
После того как шеф отдела печати МИД НРК дал добро на нашу деятельность в Пномпене, фортуна повернулась к нам лицом.
Мы начали снимать телерепортажи. Делать это было с одной стороны просто, но с другой — всякий раз приходилось открывать Америку.
В нас было много честолюбивых помыслов, но никакого жизненного опыта. Пашка работал ассистентом оператора, пусть даже у такого «профи» как Веня Черников, но он мог только отслеживать почерк мэтра. Здесь же ему предстояло обрести собственный почерк. А мне — свой.
Мы обретали его по ходу жизни. Мы были талантливыми парнями.
Каждый по-своему.
Паша снимал «гениальную картинку», которую я не видел. Я сочинял, а потом озвучивал неестественно гнусным голосом, в отличие от естественно «мачоподобного» голоса Сергея Чонишвили свой «гениальный текст». Но я же не артист.
Что же до нашей гениальности, то в ней у нас сомнений не было. Возможно, у телезрителей и нашего руководства на это счёт имелось иное мнение, но до Москвы было далеко, а до Бога высоко! Люди, наезжавшие в Пномпень, говорили, что наши репортажи показывают в Москве регулярно. Для нас этот факт был важнее звания Героя Советского Союза. Нас показывают в программе «Время» и в выпусках «Международной панорамы», куда для многих зарубежных корреспондентов доступ был резко ограничен. А тут практически стажёры, десантированные в страну черепов и тотального злодейства взялись за работу с такой прытью, которой от нас никто не ожидал.
Мы попали в эпицентр человеческой боли и при всём нашем «наивно супер» прекрасно осознавали, что живём в необычной стране, где на каждом шагу разверстые могилы и пирамиды из черепов.
Мы снимали сиротские дома, где сердце обливалось болью за этих безмолвных и так рано повзрослевших подранков! Сиротские дома в сердце буддийской Азии, где культ детства, едва ли не превосходит культ Будды…
В этой стране и в этом городе всё воспринималось, как раскрытая кровоточащая и пугающая рана.
Возможно, это прозвучит кощунственно, но нам необыкновенно повезло. Каждый сюжет, как откровение. Мы открывали для себя и для мира Кампучию-Камбоджу, страну, пережившую три нулевых года.
Мы перестали обращать внимание на трудности быта.
Привыкли к тому, что пот струился по нашим телам 16 часов в сутки. И только скупые семь — шесть часов сна в комнате с дышащим на ладан кондиционером были временем релаксации.
Мы были молоды, амбициозны.
Мы были готовы работать от рассвета до заката.
Но где сегодня отснятые Пашкой километры киноплёнки?
Где все эти сюжеты, которые сделали нас тогда известными? Героями на час!
Говорят, газета живёт один день. А сколько живёт сюжет в программе «Время»? Те полторы-две минуты пока он идёт в эфире? Пять минут в «Международной панораме»?
Весь мой архив однажды пропал. Пропали эфирные тексты, газетные и журнальные публикации посткампучийского периода.
Но если печатное слово можно раскопать в библиотеках, то закадровые тексты к телерепортажам из Кампучии оказались безвозвратно утеряны.
Как мне восстановить тот период кампучийской жизни?
Сегодня я пытаюсь делать это по памяти, но ведь прошло почти тридцать лет.
В 1981 году многое из того времени ещё жило в памяти, мне удалось отразить в паре-тройке очерков в журнале «Вокруг света».
Сегодня я вижу в них неизбежную дань идеологии, которая пронизывала даже такие издания, как журнал путешествий. Но в те времена мне казалось, что я совершаю нечто важное. Потому что одно дело писать закадровый комментарий к телевизионным сюжетам, в котором главное всё же картинка, и совсем иное, — описать то же самое, опираясь лишь на запечатлённое памятью.
Приведу небольшой отрывок из зарисовки, опубликованной в начале 80-х в одной из московских газет.
«Никогда я не видел столько неразорвавшихся мин и снарядов. Первая мина, найденная в рисовом поле месяца через три после приезда в Кампучию, бросила в дрожь, но мне объяснили, что такие мины обычно уже обезврежены. Разве что когда крестьяне выжигают стерню прошлого урожая, разнесется в знойном воздухе страшное эхо войны. Эта смертоносная железка тоже была без взрывателя.
Как-то ночью, сразу же по приезде в Пномпень, мне приснилась дорога с мертвыми деревьями по обочинам. Дорога казалась бесконечной. А утром мы поехали в Прейвэнг, и деревья вдоль дороги были действительно мертвы. Их подпилили у основания.
— Они убили деревья, потому что боялись, — сказал тогда наш кхмерский куратор, переводчик и гид Сомарин.
Содеянное полпотовцами казалось нелепостью, но они действительно боялись. В тот последний год они боялись всего. Народа, который предали; тишины, готовой в любой момент взорваться выстрелами патриотов; деревьев, которые могли укрыть повстанцев… Даже в Пномпене, из которого выселили всех жителей, главари режима не чувствовали себя в безопасности. Они почти никогда не жили в правительственной резиденции Чанкормон, а Пол Пот и вовсе не показывался на людях. Никто не знал, где живет этот верховный палач, искавший истину в неуемном садизме. И сегодня неизвестно, где скрывается этот убийца, приговоренный за свои преступления народно-революционным трибуналом НРК к смертной казни. У въезда в бывший город Кампонгспы, когда-то единственный крупный населенный пункт по дороге в морской порт Кампонгсаом, тишина была такой же тяжелой, как и по пути в Прейвэнг. По разбитому мосту через речку Тноут мы проехать не могли и, оставив машину, пошли по дороге, некогда оживленной, но сейчас абсолютно безжизненной.