— Жарко! — не придумав ничего лучше, начинаю я для затравки разговора.
— А на поверхности, поди, было бы ещё жарче! — откликнулся на моё многообещающее начало боцман.
— А завтра днём, когда всплывём — ещё жарче будет! — присоединился к разговору старший матрос Багров, рулевой нашей смены.
— А вот если бы не на пятидесяти, а на ста метрах ходили — не так жарко было бы! — продолжаю я из последних сил эксплуатировать тему жары, нащупывая, куда бы технично перевести готовый зайти в тупик разговор.
— Правильно я говорю, Сергей Горын… Гариевич? — обращаюсь я к старшему помощнику.
Красные от недосыпания глаза старпома непонимающе глядят на меня.
— Правильно я говорю, Сергей Гариевич, что на ста метрах вода гораздо холодней?
— Ну, да… холодней… — рассеянно отвечает старпом и, скользнув усталым взглядом по обращенным к нему лицам, вновь принимается листать вахтенный журнал, но на этот раз перевернув его вверх ногами.
Из дверного проёма штурманской рубки показывается взлохмаченная голова Борисыча. Весело посмотрев на нас с боцманом, озабоченно на старпома и недоумённо — на вахтенный журнал в его руках, штурман решает принять участие в только что начатом и уже готовом умереть разговоре.
— А вот был у нас случай на «восьмёрке»… Это когда я ещё на Камчатке служил… Помощник у нас был, фамилия у него звучная такая была — Уставной. Не встречали такого, Сергей Гариевич? Павел Петрович — так, кажется, его звали…
Старпом делает неопределённое движение головой и угрюмо, но с некоторым интересом глядит на штурмана.
— Нет? Жалко! — лучезарно улыбаясь, продолжает тот. — Замечательная личность! На службе, можно сказать, сгорел человек, даже пепла не осталось! А человек, должен вам сказать, был неординарный, но при этом, как бы получше выразиться… типичный антипример. Очень он фамилией своей гордился и во всем старался ей соответствовать. Он в училище отличником был. Коллега, кстати, наш — тоже из штурманов, в Питере… Фрунзе заканчивал. В дипломе одни пятерки, по физподготовке только трояк, кроссы бегать не умел, дыхалки не хватало. Ну и красный диплом, понятное дело, из-за этого ему зарубили. Но очень умный был и до безобразия старательный. Прибыл на лодку, даже не догуляв первого лейтенантского отпуска. Так ему карьеру делать хотелось!
Жена, видя такое рвение к службе, вовремя подала на развод и уехала назад, в Питер. А ему, похоже, только этого и надо было! До того усердно стал служить, что за полгода сдал все возможные зачёты, вплоть до самоуправства кораблём — хоть сейчас командиром назначай. Командиром, понятно, не назначили, молодой ещё, но через год, будучи ещё лейтенантом, стал помощником командира! И начал всех доставать, равнять и строить! И не только матросов, но и офицеров, даже старых и заслуженных. Механик наш, майор облупленный, десять лет на Камчатке, всё на лодках и в морях безвылазно, и тот взмолился, чтобы убрали от него подальше этого карьериста недоношенного или самого его перевели в другой экипаж. А бойцов лейтенант Уставной задрочил так, что у всех у них образовался нервный тик, трястись стали, как паралитики, при одном упоминании о помощнике… Даже покушение как-то пытались устроить — дверь в общаге и всю лестницу перед ней солидолом вымазали в надежде, что Уставной поскользнётся и если повезет, то убьётся насмерть.
Покушение, кстати, не удалось, потому как на берегу помощник бывал редко, и можно даже сказать, что вообще не бывал. Даже в новогоднюю ночь на корабле оставался, чтобы пару учебных тревог сыграть и учения по борьбе за живучесть провести. А на той смазке утром поскользнулся ни в чем не повинный минёр, он по соседству с помощником жил. Целый лестничный пролет кубарем пролетел. Но ничего, жив остался. Расстроился, конечно, но не очень. Минёр у нас спокойный был, типичный флегматик. Вернулся домой, ополоснулся, переоделся и опять на службу. Постучал мимоходом в дверь помощника (по доброте душевной предупредить хотел), а дверь-то тоже вся измазана! Опять пошёл к себе оттираться. Когда добрался до корабля, то первым делом культурно так и интеллигентно поинтересовался у помощника, зачем тому понадобилось всю свою дверь и всю площадку перед ней солидолом мазать. Помощник сразу сообразил, что к чему и где искать зачинщиков.
С этого дня бойцы вообще спать перестали. Помощник кислород им перекрыл окончательно. Кличку, кстати, они ему дали — Паша Бешенный. Он чуть что, сразу орать начинал и так себя распалял, что даже пена на губах появлялась. Слово невозможно было вставить. Легче убить. Бойцы сразу начинали трепетать и заикаться. Мне в такие минуты и самому страшно становилось — боялся, как бы и окружающим не досталось. Когда я лейтенантом пришёл в экипаж, Паша Бешенный бился в служебном экстазе уже два года и недавно получил старлея. Ну и натерпелся же я от него! Это ж надо было такому Держиморде уродиться! На службе со всеми — сугубо официально. Ни слова по-человечески. Нас, молодых лейтенантов, вообще за людей не считал. Чуть что: «Я вам приказываю!», «Исполнить и доложить!», «Запрещаю сход!» и тому подобный официоз.