Хильда ревнует мужа к лекциям. Она сходила послушать разок-другой. Физика для нее — пустое место, однако сила притяжения тел интересовала всегда. Марк читал так, что Хильде молнии стреляли в подбородок. Мальчишка с фанатичным профессорским пылом, мужчина с доминантой, личность, для которой женщина может быть только одним из параллельных миров, но уж, конечно, не плацдармом познания, прыжков в науке. Идиот в политике. Орудие в руках идеологии. И вечно его нет под рукой, когда он тебе нужен.
Идиотская луна. Со лбом Марка! Она высвечивает исчерканные, заштрихованные в клетку листы бумаги, на которых нет ни одной фразы. Уже которую ночь.
А у Феликса появилась невеста. Авангардистка с маленькой дачкой у моря. Наконец-то он станет большим поэтом. Непременно. Нет, Хильда с ним даже не целуется, они только разговаривают. Феликс умеет утешить и заставить поверить, что смерти нет.
Хильда ревниво относится к своей матери, которая не умеет страдать, не признает распущенности и неделями длящейся депрессии. Если бы Хильда могла отказаться от всего этого! А ведь ты непрерывно хочешь, требуешь, ты торопишься, впадаешь в панику, у тебя вечно нет денег, нет желания, чтобы кто-то тебя содержал, ты сознаешь, что принадлежишь к народу, который угнетен другим народом, тебя мучит чувство вины за недостаточный патриотизм, тебя грызет ревность оттого, что твоя мать видит мир круглым, как эта патологическая луна, а ты его вообще не видишь. В тебе лишь одни осколки света, которые пронзают тебя, болезненным залпом разрушая последние остатки целостности. Почему тебе не дано видеть мир круглым? Но Хильда и не желает такого подсолнечного мира, с нее довольно ночного света. В Хильде самой нет ничего круглого. Разве что груди, да и те стремятся к конусу. Глаза у Хильды до того светло-серые, что кажется — сами небеса ввязали эту пряжу, соединяющую ее с реальностью. И на веках во сне — тени цвета неба, быть может, кровеносные сосуды лежат слишком близко к коже. Высоко завязанный «конский хвост», длинные ноги в галифе и сандалиях с медными цепочками тоже не наводят на мысль о чем-то завершенном в форме круга.
Хильда побаивается Фрейда. В любой сложной ситуации ты бросаешься в кровать, чтобы не допустить и мысли о каких-то сублимациях и комплексах в себе. Тебе кажется, что кладешь эту старую обезьяну на обе лопатки. Фрейд — это яд, которым травятся твои подруги. Даже Беба вышла замуж и укатила жить в Испанию.
Хильда чувствует себя обманутой тем, что в Латвии такой промозглый и серый климат, тем, что она фатально заключена в нем. И почему приходится всю жизнь дрожать? Она любит свою землю, любит, на баррикадах она была сама свобода, но этот климат — он точит тебя, как моль.
На баррикады Хильда ушла с Гарри. Марк не разрешал, сидел с красными глазами за телевизором и пил водку, но Хильда закатила скандал, обозвала мужа большевиком и ушла на целую неделю. Гарри фотографировал, и она ездила с ним, ходила, торчала, ждала. Как писательница, которая проникается своей эпохой до самых печенок. Под крышей в Старой Риге, пока Гарри проявлял пленки, Хильда отсыпалась или вела дневник. Звонила матери, разговаривала с Алисой, а Гарри целовал ей пальцы на ногах — один за другим, один за другим.
Когда сходят снега, Хильда становится непредсказуемой. Ее длинноватый прямой нос как бы напрягается в стремлении вверх, укорачивается, и она нюхает мир, как животное. Где-то с зеленой, свежей хрупкостью и упорством прорастают подснежники. Она хватает Алису за руку и едет в Ропажи, в Инчукалнс, на Малую Юглу, они бродят по лесам, ребенок устает, хнычет, Хильда просит — еще часок, еще один часок, но в глазах дочери сорокалетнее неумолимое выражение. Сама не сознавая того, Хильда отомстит за это. По-другому.
Орфей, съездим на море, зовет, наверное, кричит в трубку Хильда. Он не может, работает. Хильда понимает. Это пароль: у Орфея другая Эвридика. Возможно, в этот раз тебе хотелось бы услышать, что тебя любят.
Хильда стара, заключаешь ты. Ты никогда не выучишь шведский язык. В тебе ничего не осталось. Нет, в тебе так много всего, что ты не можешь добавить к этому что-то еще. София выучила за шесть месяцев. Но у нее нет детей, нет мужчин, к тому же она — не из этих чумовых писательниц. Все равно — тебе грустно и как-то щемит в затылке.