— Видишь, что ты наделал, — сказала женщина, когда они подошли к нему. — Видишь? Ну, ты доволен?
Сквозь облако песка ее голос наждаком терся о мозг человека из городища, выгравировывая в нем доходившие до сознания значения слов.
Доволен? Чем? Что наделал?
Изо всех сил он старался понять. Те, кто стоял перед ним, наверно, и вправду были частью семейного портрета. Только глаза у всех у них были полны песка.
— Идем! — сказала женщина, и прохладная, вся в песке ладонь взяла его за руку.
Она вела человека из городища через покрытое песком поле, сквозь забор из вечнозеленой туи, через город, в котором он никогда не был, через большак, луг и густой кустарник — прямо в лес.
Когда они подошли к городскому валу, — еще чуть-чуть, и вышла б осечка, — стражники в воротах встрепенулись, наверно, все-таки сквозь ночную сонливость услыхали шум шагов и, звонко щелкнув каблуками, вскинули винтовки, звякнув блестящими пуговицами мундиров, — но в тот же самый миг из листвы дерева с шуршаньем вылетела ленивая ночная птица, и идущие миновали городские ворота, не замеченные стражниками. А те стояли, вытянувшись в струнку, и смотрели на путников, как на пустоту.
Лохматый отцветающий одуванчик луны знал дорогу и привел их туда, где тускло светились стоящие почти вплотную друг к другу простые деревянные кресты. Кресты были одинаковыми — как на бедняцком погосте или на братском кладбище породнившихся на поле боя людей.
— Смотри же! — Женщина отпустила его руку. Он обошел кладбище, осмотрел, обошел еще раз, приблизился к каждому кресту, чтобы провести по нему шершавой, как подошва, ладонью, потыкал пальцем, отступил, двинулся дальше, опять вернулся, смотрел и смотрел, и видел — на всех крестах были вырезаны расположенные одинаковыми рядами одинакового вида знаки. И чем больше он их щупал, чем дольше и пристальнее смотрел на них, переводя взгляд с креста на крест, тем они становились знакомее, казались более связанными с ним. Словно были частью его самого.
Поднявшийся ветер прикатил издали клуб песка, лунную тропу затянуло совсем, на зубах заскрипел песок. Человек обнял женщину за плечи, чтоб не пропала в песчаном облаке, и привлек к себе детей.
Песок не давал говорить, не давал слушать, песок залеплял глаза. Какое-то из его чувств сказало ему: женщина знает, что говорит.
И человек из городища надумал не просыпаться.
Перевела В. Семенова
АНДРА НЕЙБУРГА
Об авторе
АНДРА НЕЙБУРГА (1957) — уроженка Риги. Она окончила Рижское училище прикладного искусства и Латвийскую академию художеств, семья ее также связана с искусством: ее муж — поэт и художник Андрис Бреже. Детство А. Нейбурга провела в Задвинье, в районе Агенскалнса, а сейчас немало времени отдает управлению домовладениями своего деда Людвига Нейбургса.
А. Нейбурга рано приобрела известность как прозаик; живописные портреты героев, городские пейзажи и тонкая меланхолия — черты, которые ярко проявились уже в ее первом сборнике рассказов «Чучела птиц и птицы в клетках» (1988). Время от времени публикации А. Нейбурги — блестяще полемические и остро личные — появляются в периодике, а ее книга для детей «Рассказ о Тилле и Собачьем человеке» (1991) отмечена премией в области детской литературы.
КТО ЗНАЛ ЮРИТИСА?
Видишь, какой красивый огромный гриб вырос над морем. Красивый, только чересчур яркий. И ветер поднялся, гонит сюда разный мусор, сухие сучья, скомканную бумагу, а вот даже и обломки досок! Нет, пожалуй, пора закрыть окно и спрятаться за занавеской.
В детстве неистребимое чувство уверенности рождал звон посуды в кухне за стеной, где бабушка готовила обед. А по вечерам — свет ночника. На абажур из вощеной бумаги был накинут красный платок.
Рос он мальчиком пухлым, но пока не ходил в школу, это его не волновало, да и в младших классах тоже, потому что таких, как он, толстяков, было трое, и они держались вместе. И так как один из них, несмотря на свой вес, был драчуном-задирой, в классе троицу уважали.
Потом все изменилось, и не в лучшую сторону. Толстяк-задира стал заниматься самбо, жир его превратился в мышцы, от него разило потными майками и резиновым физкультурным матрацем, в классе он ходил героем и окончательно перешел в команду худых. Третий, очкарик, не худел, однако не на шутку увлекся химией, посещал школьный научный кружок при университете, регулярно побеждал на школьных олимпиадах и всегда был чуть умнее своих учителей. Уже в тринадцать лет на его макушке проступили первые приметы будущей лысины, а на лице — печать славы будущих великих открытий. В классе его не любили, но уважали. Он давал списывать.
Ну, а Юрис, Юрчик, Юрасик, Юритис, как звала его бабушка даже при одноклассниках, оставался все таким же неприметным толстым парнишкой, каким и пришел в школу. Успехи посредственные, едва проклюнувшееся чувство юмора и справка об освобождении от физкультуры.
Ему нравилось вязать, но об этом знала только бабушка.
Сохранилась фотография: Юритис, ему лет десять, стоит посреди цветущего луга, толстые ножки упакованы в шорты, черные очки, на голове носовой платок с четырьмя узелками. На лице счастливая улыбка, потому что каникулы, а Юритис (как-никак) ребенок.
Летние месяцы Юритис проводил в Майори, это было замечательное время. Они снимали веранду и комнату в домике, ютившемся возле самой дюны, не было еще высотных зданий — домов отдыха, на улице Йомас слышна была латышская речь, пляж между железнодорожными станциями был белым и пустынным, вода в море прозрачной и невинной.
Игра солнечных зайчиков в цветных оконных переплетах веранды — одно из самых смутных и прекрасных детских воспоминаний Юритиса. И еще стук дождя по жестяной крыше.
Лето!
Тем летом, когда Юритису было годика три, случилось странное и печальное и долго еще до конца не осознаваемое им событие. Воспоминания о нем были будничными и отрывочными, а смысл произошедшего — загадочным.
Юритис помнит себя, тогда еще слабого, болезненного мальчика, за столом, ослепительно-белым, с мелькающими от трепещущей листвы солнечными зайчиками, в тарелке дымится гора блинов, кошачья рыжая шубка, зеленые прищуренные глаза и какая-то женщина, его мать, волосы картофельного цвета и белое пятно вместо лица — как лист бумаги, на котором кто-то стер сам портрет, оставив лишь глаза, темные и беспокойные.
Юритис гладит кота, который сидит у него на коленях.
— Ну, ешь же, ешь, — торопит его женщина и почему-то беспокойно ходит по комнате, время от времени останавливаясь возле окна.
Юритис не ест, он гладит кота, котика, кошачья шубка теплая и рассыпает медовые искры, мельничка в кошачьей грудке урчит в такт его дыханию.
— Ну, ешь же, ешь, — не перестает повторять женщина усталым голосом и при этом даже не смотрит на мальчика. — Я, честное слово, повешусь, — бросает она.
Кажется, Юритис так и не поел. Во всяком случае, точно он уже и не помнит. И в этом событии не было бы ничего необычного, если бы женщина, его мать, в тот же день не повесилась. В лесу на дюнах, в каких-то трехстах метрах от дома.
Как она висела, Юритис, конечно, не видел. Вернее, видел, но только во сне. Волосы картофельного цвета, и надето что-то желтое. И белое пятно вместо лица.
Шли годы, на лето бабушка снимала все ту же веранду, жилось ему привольно и спокойно, и у Юритиса прорезался невероятный аппетит.
Смутное чувство вины преследовало его всю жизнь, не помогло и пришедшее с годами понимание, что смерть матери никоим образом не связана с его аппетитом.
Там же, в Майори, пятнадцатилетним подростком, он впервые влюбился — девочка об этом так никогда и не узнала — и стал видеть атомные сны. Но к снам мы еще вернемся.
Юритис умер, когда ему не было еще и тридцати.
И хотя он не любил фотографироваться, все-таки сохранился любительский снимок, на котором Юритис запечатлен, можно сказать, за миг до смерти. Фотография сделана во время вечеринки в саду у его одноклассницы. Живет его одноклассница неподалеку от укрытого цветущей сиренью домика, в котором Юритис в детстве провел столько прекрасных летних дней. Кто хочет, может усмотреть в этом какой-то знак.