Размышляю о латышской прозе и вижу странную романтическую картину. Вдоль смолкшего на закате моря идут мужчина и женщина. Им хорошо вдвоем, они счастливы. Они охвачены тем ощущением свободы и легкости, которое способна подарить только любовь. Оба свободны, как дети. Мужчина поднимает камушек и в мальчишеском порыве закидывает его далеко-далеко в море. Женщина тоже поднимает камушек и, держа его на ладони, медленно водит пальцем по сглаженным морем узорам — нежно, вопрошающе и заботливо. Кончики ее пальцев прикасаются к незнаемому, однако душа ее знает. Весь мир на кончиках ее пальцев — и самая тяжелая его материя, и тончайшие вибрации. Весь мир в ее руках — камушек на ладони.
Анита Рожкалне
Перевела В. Ругайя
ИЛЗЕ ИНДРАНЕ
Об авторе
ИЛЗЕ ИНДРАНЕ (1927) родилась в Лаздонской волости, училась в Рижском педагогическом институте, свыше двадцати лет учительствовала на селе, далеко от Риги. Не отсюда ли ее интонации — теплые, проникновенные, бережные? Быть может. И еще может быть, что влияние профессии — в ее призыве к добру, в стремлении остановить читателя на бегу и заставить его почувствовать, как скоротечен век человека и как много он может свершить за этот срок.
И. Индране приобрела известность уже с первым романом «Зыбкие мостки» (1963), с которого в латышской литературе начинается непривычное для тех времен романтическое, яркое и образное видение действительности. В следующих романах — «Каска с каштанами» (1966), «Водонос» (1971), «Донатов топор» (1984) все явственней звучит струна, позволяющая в судьбах главных героев уловить часть народной судьбы, пока наконец в романе «Час птиц» (1996) она не зазвучала всеобъемлющей болью за почти экзистенциальную безысходность человека перед жестокостью истории. Роман «Час птиц» стал первым крупным произведением И. Индране после нескольких лет молчания. В год опубликования книга получила главную премию конкурса романов, организованного журналом «Карогс» и предпринимателем Р. Геркенсом, и стала третьей по спросу у работников народных библиотек.
Перу И. Индране принадлежат также рассказы, пьесы, книги для детей, в которых неизменно сохраняются поэтическая выразительность, ясно обозначенное отношение автора к изображаемому, нередко слияние авторского голоса с голосом персонажа. Многие ее произведения драматизированы и экранизированы, отмечены различными премиями. Живя в отдалении от Риги, в Праулиене и Мадоне, писательница стоит как бы на отшибе от литературной жизни и столичной суеты, быть может, поэтому столь весомы и глобальны поднимаемые ею темы, столь щемяще осознание бытия.
СЕСТРА ЦИКЛАМЕНА
Звонит телефон! Звенит настойчиво и тревожно, испуская нервически вибрирующие голубые воздушные волны. Сейчас, сейчас! И все же рука в затянувшейся тишине на миг смятенно замирает. Вот-вот позовет он еще раз, мадам Беата переведет дух, соберется, поднимет трубку и скажет: «Говорите, я вас слушаю!»
Нет, это не привычный шум моря в левом ухе и не склеротическая трель жаворонка в голове. Мадам Беата стоит рядом с телефонным столиком и с самого утра пребывает в уверенности, что нынешний день — особенный, обещание некоего откровения или воскрешения. Удивительно глубокое дыхание жизни ощущается в атмосфере с того самого мгновения, когда на заре ее так неожиданно, так внезапно разбудил яркий оранжевый блик на лице, сквозь ресницы остро резанувший зрачки, — свет! Когда солнце всходит в 6.49, первый луч касается как раз среднего ряда книжной полки — колеи жизни Эмиля Дарзиня. И мертвая ночная пустыня подушки озаряется сиянием, словно от Янова огня, — свет! Нет, нынешней ночью мадам Беату не мучили ни бессонница, ни страх удушья. Сквозь привычную тяжесть тела ощущалась легкость полых птичьих костей. Может быть, это и есть то единственное, исполненное величия утро, когда белый мотылек, покинув теплую плоть на влажных ветхих простынях, вспорхнул и вознесся с порывом нового света? Может, этот миг уже позади, и счастливо ее миновали боль, страх и ужас неведения?
Мадам Беата поднимает руки, окунает их прямо в солнце. Узкие ладони почти прозрачны, с сеточкой синих жилок, проступающих под желтоватым сухим пергаментом кожи. Пальцы тонкие, изящные, без утолщений, словно взлетели в нежном грациозном изгибе над клавиатурой и застыли на миг перед шквалом оваций…
А что это за странный аромат в комнате? Не свечка ли на полке, так и не догоревшая на Рождество? Или просто платочек под подушкой? Или по ту сторону света на концерте некий граф или князь вручил Одилии редкую орхидею из таинственных джунглей и она взмахнула ею в эту сторону — в сторону Беаты? Запах!
Какое-то тревожное обещание витает сегодня в прохладной комнате, какой-то вопрос и многозначительная улыбка. Да, улыбка, именно улыбка! Мадам Беата рывком садится на кровати, спускает ноги, взгляд внимательно скользит по комнате — что? Вот оно! И чувствует себя чуть ли не виноватой оттого, что со сна не заметила и как слепая понапрасну гадала, в то время, как она — сестра Цикламена, сияя в проеме единственного окна, уже заполнила все тесное пространство комнаты глубоким дыханием жизни. Первый розовый клювик бутона этой ночью пробился сквозь темно-зеленые листья и царственно нежится в потоке солнечных лучей. Цветок будет как нежно-розовое облако с волнистой белой оторочкой по краям. Нет, тон удивительно изменился — лепесток покрылся, словно инеем, бархатистым серым пушком, а на самом кончике прозрачного лепестка крохотка вечерней зари. Цветок, врученный ей на прощанье на последнем уроке в музыкальной школе минувшей осенью, отцветший, но бережно пестуемый всю зиму, дышавший свежестью почти нетопленой комнаты, именно нынешней ночью проснулся как обещание будущих концертов. Кто знает, только ли цветку на пользу прохлада в комнате, может, и для ее астмы и костей тоже? Оба одеяла, старое зимнее пальто сверху, в ногах горячая бутылка из-под шампанского и молитва ледяных узоров на оконном стекле. Прошла, прошла, прожита эта зима ради нее, и вот она — сестра Цикламена, словно волшебная птица фламинго, гордо откинув головку, прищурив от солнца глаза, прижала клювик к серебристо-бархатной грудке бутона и замерла в ожидании великого чуда расцвета. В тайничках и завитках листьев, как и у человека, замысленное Создателем великое таинство жизни — маленькие белые зародыши цветка. Сердце замирает, когда смотришь, так и хочется согреть дыханием. Нельзя. «Гнездо любви, осмелиться взглянуть хотя б на миг, дыханье затаив…»
Сегодня мадам Беата позволит себе вымыться приберегаемым для особых случаев мылом из гуманитарных подарков. Пена нежно ласкает лицо, ладони не чувствуют на коже следов прожитых лет, если не станешь смотреться в зеркало, то и… Ну, и не будет смотреться! Лишь на секунду заглянет в приоткрытую дверцу шкафа, снимет голубую блузку в мелкую клеточку с жемчужно-серыми пуговками. Замерзнет? Цвет лица станет желтым? Не будет смотреться в зеркало! Солнце сейчас поднимется выше, появится над крестом оконной рамы, заиграет на пустынном голом полу, пока за окном еще не распушилась яблоня.
Нет, завтракать мадам Беата сегодня не намерена. В кухне, когда ни войди, обязательно наткнешься на мелкую пакость — то ли на селедочный нож, то ли на заплесневевший огрызок белого хлеба, а то и на мушиное крылышко в висящей под потолком паутине. Мадам Беату угнетает даже самая мысль о полном упрека молчании невидимого существа. Из пустого ящика для дров перед плитой на нее вопрошающе посмотрит сдохшая прошлой осенью мышь. Нет, в кухню мадам Беата не собирается, просто нальет в чашку чай из вчерашнего термоса, сядет рядом с фиалкой и погреет руки. Сидеть так будет весь день, разве же удивительный цветок не заслуживает этого? Если бы не оставила пианино музыкальной школе… Если бы директриса не обещала компенсацию… По крайней мере, приглашения на вечера воспитанников могла бы присылать…