«Живой?» — И подняла над головой огромную сковородку, которую нашла в немецком блиндаже.
Она как-то по-особенному вскидывала глаза и смотрела на меня с материнским спокойствием, доверчиво, терпеливо. И пропадала война… На меня обрушивалась невероятная тишина, как будто я мог встать во весь рост и, раскинув руки, улыбаясь, идти навстречу пулям, непробиваемый, заколдованный… Пропали и «краб», я мины, и черная от воронок степь, и даже танк, под которым мы лежали.
«Таганрог возьмем — блинов напеку…» — Она произносила слова чуть нараспев, хрипловато.
Я удивлялся, откуда в ней сила вытаскивать раненых.
Увидев, как я мучаюсь с махоркой, она свернула цигарку, прикурила и, закашлявшись, сунула мне в рот. Потом достала из сумки бинты и перевязала мне руки.
Я посмотрел на нее и вдруг увидел, как она вытерла слезу. На лице ее была серая пыль.
«Страшно мне, — попыталась она засмеяться. — Нам мамка перед самой войной говорила: „Ой, дети, через край я счастливая, горе будет…“ И я тоже такая счастливая… А тебя не убьют. Я загадала».
Я вытер ей слезы.
И тут снова вдруг ожил «краб».
Я посмотрел и увидел, что из той самой лощины, откуда еще минуту назад бил миномет, выскочили наши солдаты с автоматами. Маленькие зеленые фигурки. Они бежали прямо на тот стальной дот, не зная, что он там, спотыкались, вскакивали снова, бежали и падали. «Краб» сбивал их пулеметом, как пух, как полынь.
«Что они? — вцепилась она в мою руку. — Дай, дай по нему!»
Я нажал, но пули, видно, отскакивали от «краба» как горох. Я нажал еще, хотя этим самым открыл себя. А те зеленые фигурки бежали, спотыкались и падали, разметав руки, повернувшись лицом к небу. И вдруг их не осталось… А я все строчил… я строчил, задыхаясь.
«Дай! Дай! Дай еще, а я добегу к ним».
«Стой! — крикнул я. — Мины! Стой! Стой!..»
Но она уже бежала, пригнувшись, прижимая к себе свою тяжелую сумку. И сделала совсем немного шагов. Под ней взметнулся столб, потом еще один, громадный и страшный…
И конец. И всё… Вот как я видел бессмертие на Миусе, лежа перед огромным минным полем…
Потом, волоча свое невесомое тело, Костя Рагулин, или, как мы его звали, Нас Не Трогай, разряжал те мины на ощупь, не глядя, осторожно, нежно, чутко прикасаясь к ним, обливаясь потом, крадучись ближе и ближе, еще ближе только для того, чтобы, замерев на секунду, отшвырнуть от себя пустое железо, а после этого, откинувшись, облизав пересохшие губы, вытерев с лица крупные, как дождь, капли пота, опять взять в руки смерть. И мы подползали к «крабу» все ближе…
Едва мы вышли из Таганрога и по берегу двинулись дальше на запад, я и отвоевался. Мы добивали попавших в окружение немцев, которые прятались в лощинах, в садах и пытались уйти по морю на лодках и баржах. Как раз по севшей на мель барже мы и стреляли, забравшись на какую-то огромную полуразрушенную пожарную вышку, с которой меня сбросило в море. Помню эту палившую в нас баржу, жуткий свист воздуха, удар в грудь и ощущение пустоты под ногами. И первое, что я увидел потом, — расползавшееся по гимнастерке Кости бурое пятно. Был солнечный с хорошим влажным ветерком день, и в море белели барашки. Меня подбросило, швырнуло, и я утонул. Усиливающийся и настойчивый шум моря был для меня последним звуком войны. И это у меня из ушей, из носа, из горла текла кровь и расползалась по гимнастерке Кости Рагулина, который вытащил меня из моря, спас мне жизнь, можно сказать вернул с того света. Потому-то я и остался на этой земле…
Вот к знаменитому Нас Не Трогай я и летел, чтобы прийти в себя, отдохнуть душой и поразмышлять о будущем. Последний раз мы виделись с ним в сорок шестом, когда он приезжал ко мне в Ленинград. А ведь это уже двадцать один год назад… Хотели встретиться снова, назначили даже срок и место, да так ничего и не вышло.
Самолет снова менял высоту. Небо выпило меня уже до конца, а земля приближалась слишком уж быстро. Мне еще предстояла вся радость посадки. Я не сразу привыкну к нормальному давлению. Но это еще впереди. Костя, конечно, встретит меня, если только не укатил в отпуск. Допустим, что встретит. А дальше?..
— Возьмите конфету. Ну что, прошло ваше ухо? — повернувшись ко мне вполоборота, улыбаясь, стюардесса протягивала поднос.
— Благодарю, — отказался я. — Уже лучше.
Она опустила поднос, и большая белая рука с обручальным кольцом тут же потянулась за конфетой. Стюардесса все еще стояла рядом.