— Вот в этом-то моя трудность, — ответил я. — Три часа, чтобы отдохнуть, вам хватит?
Теперь не только губы, но и глаза у нее стали твердыми.
— А вот я позову кого-нибудь из экипажа.
Я посмотрел на часы.
— В семь вас устроит? Какие, скажите, вы любите цветы?
Она засмеялась. Но глаза не смеялись.
— Мало ли что я могу обещать, чтобы вы ушли.
— Я приеду сюда в семь. Давайте вот там, возле навеса. Обещаете? А завтра мы, может быть, улетим вместе в Ленинград.
— Ну тогда уж у рыбного магазина. В центре, — усмехнулась она, совсем уже скептически взглянув на меня.
— Я первый раз здесь.
— Ничего, спросите. Если захотите, найдете. Когда вам нужно выпить, вы можете перевернуть весь город.
— Именно я?
— Договорились ведь, кажется, — заключила она.
Я встал, понимая, что ничего из этого свидания, конечно же, не выйдет. Но зачем я затеял это? Ведь опять от растерянности.
Она пошла следом за мной и молча проводила до двери. В лицо мне ударил запах пыли и тугой, как пар, воздух. Глеба Дмитриевича я увидел сразу же. Он стоял возле навеса и, поглядывая на самолет, разговаривал с тем мужчиной в соломенной шляпе.
— Да, между прочим. — Я остановился на последней ступеньке. — А как вас зовут?
— Настя. Нравится?
— Хорошо, что так просто: Настя. До свидания.
— А там, в Ленинграде, была ваша жена?
Стоя внизу, я увидел глянцево-голубоватый ряд зубов, обнаженных в застывшей улыбке.
Я шел через все поле, стараясь смотреть прямо перед собой и остро чувствуя утлость своего тела, бредущего сейчас по бесконечным бетонным квадратам. Миновав газон, я повернул к навесу. Мужчина в соломенной шляпе шагнул было ко мне, прищурившись, вытянув дряблую шею. Не останавливаясь, я тоже взглянул на него. Потрепанные, болтающиеся, как флаги, старомодные брюки, соломенная шляпа точно оплыла от жары, в руке — сетка с помидорами. Глеб Дмитриевич, очевидно, не дождался меня. И я уже собрался повернуть к площади, на которой стояли автобусы, как вдруг увидел его. Открыв высокую стеклянную дверь, он махнул мне портфелем.
Я обогнул газон и пошел к зданию.
— Только договоримся сразу, что платить буду я, — сказал Глеб Дмитриевич, пока мы искали столик.
— Пойдемте к окну, — предложил я. — Сядем там.
Из окна было видно поле, скамейки, газон и вся дорожка возле здания. Теперь человек с помидорами прохаживался по этой дорожке, на которой была тень.
Глеб Дмитриевич протянул мне карточку. Я покачал головой.
— Нет, я только чашку кофе.
— Никогда не спорю с юристами. — И, пытаясь увидеть официантку, он начал потирать руки. — А когда убивают рыбного инспектора, это какая статья?
— Скажите, вы знакомы с тем человеком? — я показал на дорожку. — Я видел, как вы с ним разговаривали.
Он почесал затылок и засмеялся:
— Если вы собираетесь его судить, то я с ним не знаком, — потом снова повернулся к окну. — Это сотрудник здешнего нашего института. Склочный тип. Довольно-таки неприятная личность. Осколок прошлого. А вы что, тоже его знаете?
— А как его фамилия?
— Рагулин. Я прилетел к ним на совещание.
Сбежав вниз, я распахнул дверь и остановился на дорожке. И он опять пошел ко мне, маленький, виновато улыбающийся:
— Галузо?.. Не ты, Витя?
— Костя?.. Здравствуй, Костя…
Мы схватили друг друга, не видя уже ничего вокруг.
— Ты же был громадный, Костя… Громадный…
— Так чего же ты? А я уже решил, в телеграмме что-нибудь напутано. Следующего рейса ждать хотел.
— А дышишь чего так тяжело?
— Да сердечко чего-то, Витя. Барахлит. Ну, хорошо, что приехал…
Я почувствовал, что кто-то пытается нас растащить.
— А ну, стойте, стойте! Что происходит, Константин Федорович? Объясните.
— Да вот, — нагнувшись, Костя начал собирать свои помидоры, рассыпавшиеся и валявшиеся кругом. — Фронтовой друг, Глеб Дмитриевич.
Я попрощался с моим соседом.
— Слушай, Костя, — спросил я сразу. — У тебя в блиндаже местечко найдется?
— Да о чем говорить, Витя, — ответил он тут же. — Конечно, найдется. Безусловно, найдется.
Мы вышли на площадь и пошли рядом. Может быть, опять молодые, черт нас возьми…
Костя
Квартира у Кости была трехкомнатная, малогабаритная, с балконом, обвитым лиловыми и розовыми цветочками, потолки, как это обычно, в трещинах, паркет желтый, начищенный. И пока, повязавшись передником, Костя мыл и резал на кухне помидоры, я успел разглядеть, что из большой комнаты хорошо просматривалась вся улица внизу, затененная, сплошь изрытая узкими длинными траншеями, очевидно, под газовые трубы, почти безлюдная, и залитый ярким солнцем перекресток с трассирующими разноцветными троллейбусами и трамваями, из окна же маленькой, самой уютной и тихой комнатки, которую Костя предложил мне, — его жена и дочь на месяц уехали в Крым — открывался Дон, в этом месте широкий и трудный, и пляж на другой стороне, весь усыпанный неподвижными разбросанными телами, третья комнатка, совсем уже крошечная, выходила во двор, посреди которого под смолисто-черным деревом валялась сломанная деревянная лошадь-качалка. В сорок третьем Ростов горел.