И Ваня взрывался целым залпом непечатных проклятий. Но — тут же обрывал себя. И доставал из холодильника бутылку водки. Или — ёмкость с брагой из кладовки. И добро, если выпив стакан-другой, успокаивался и шёл спать. Хуже было иное: всё чаще, проглотив энную дозу, он пускался в дальнейшие рассуждения о неладной нынешней жизни. И тем ещё сильнее растравлял себя. И всем в брянцевском доме становилось горько и тошно… Однако и Тася, вооружённая печальным опытом многих своих односельчанок, и дети, безмерно сострадавшие отцу в его бедованиях, даже и словом единым не укоряли его за такие срывы. И всё же Ванина жена всерьёз начинала тревожиться за мужа. Видела: без спиртного ему уже трудно было выйти из припадка чёрной тоски…
И вот однажды, когда Ваня, в очередной раз, себя распалив таким образом, хряпнул кулаком по столу и высказал жене пожелание почать вторую бутылку, в комнату, где обычно Брянцевы обедали, вошёл Федя. На плече у него сидел Иван Иванович. «Мелкий» потом клялся-божился, что и не предполагал участия своего питомца в развитии событий. Но тем не менее случилось именно то, что случилось. Найдёныш, которому пошёл второй год, как всегда спокойно и с достоинством слез с Фединого плеча — но не на пол, а на стол. И — прошествовал по столу к Ване… Хозяин дома смотрел на приближавшегося к нему по столу камышового кота потрясённым взором, с трудом понимая, что происходит. Затем Иван Иванович переместился на колени к своему тёзке, который аж отодвинулся к стене в изумлении. И тут же, вытянув шею, кот уставился захмелевшему Ване прямо в глаза.
Федя потом признался, что его оторопь взяла: такого он не ждал и не гадал увидеть. Кот и старший Брянцев минут десять, каждый сидя недвижно, словно бы «в гляделки» друг с другом играли. Ни один не произнёс ни звука. Не мяукнул кот, и хозяин дома не обронил ни слова, хотя сидел с разинутым ртом. Глаза у него тоже были донельзя широко раскрыты и выпучены, и впервые его младший сын воочию понял, что такое «остекленевший взгляд»… Потом кот прижался к Ваниной груди и замурлыкал. А глава брянцевского семейства закрыл глаза и, откинувшись к стене, стал мирно похрапывать…
Наутро же, постояв под душем и выпив стакана два крепкого чаю, Ваня как ни в чём ни бывало побежал на работу. «Главно дело, мужики, — восторженно делился он впечатлениями от вчерашнего события с односельчанами, — никакого похмелья! Ну даже и думать про водку нет охоты, а ведь я пузырь в себя всосал, не меньше… Ну, чисто загипнотизировал меня мой камышоныш!»
И месяца два после этого необыкновенного случая старший Брянцев не прикасался к спиртному вообще… Когда же после очередной и очень безрезультатной его поездки в областной центр он, сев за стол в горнице, снова стал «входить в штопор» — Иван Иванович мгновенно оказался тут как тут. Хотя никто его из брянцевских домочадцев не направлял на проведение антиалкогольной работы с отцом семейства. Кот прямо с ходу на этот раз прыгнул на колени к Ване, едва успевшему выпить всего полстакана. И всё повторилось в том же самом порядке, как в первый раз!
Только по время этого «сеанса», после нескольких минут «гляделок» хозяин дома, не успевший даже слегка захмелеть, свалился с лавки на пол, как будто в обморок. Перепугавшись, жена и дети перетащили главу семьи на кровать — но оторвать от него Ивана Ивановича не смогли: кот вцепился в свитер хозяина когтями просто намертво. Так и лежал на его груди все те часов десять, что тот отсыпался… Конечно, непьющим человеком Ваня Брянцев после этого не стал, но и лечиться спиртным от тоски-кручины тоже бросил. Да и просто закалился понемногу в новом ритме своей жизни, в передрягах неладного времени. Перестал дёргаться после каждой стычки с высокоруководящими господами и товарищами…
Но слава о необыкновенных, отшибающих тягу к пьянке свойствах четверолапого и усатого члена семьи Брянцевых вышла далеко за пределы Старого Бора. «Я бы на твоём месте, Фёдорыч, кооператив открыл на паях с твоим котом, чтоб от пьянки лечить, — услышал он однажды в райцентре от одного сельхозначальника, придя к нему на приём. — Всё лучше, чем об стенку лбом колошматиться в деревне-то да с такими, как я, собачиться…» Ваня грустно хмыкнул в ответ и, немного помолчав, сказал: «Нет, уважаемый, кота моего не то что на всех талабских — на наших-то, на староборских алкашей и то не хватит… А от земли мне никуда, сами знаете. Тут родился — тут и сгодился!»
…Да и не стал бы Иван Иванович своим таинственным камышово-кошачьим способом врачевать душевные и телесные недуги никому, кроме Брянцевых. Только им он дарил целебные свойства своего существа, прежде всего — никем не разгаданную добрую силу своего взора. И впрямь, было что-то сверхъестественно-гипнотическое в его глазах… И не зря же самая первая поэма его воспитателя называлась «Кошачий взор!» И что с того, что ничего не понимающий в стихах редактор районной газеты, куда Федюшка послал это своё творение, в своём сердитом ответе юному автору назвал поэму «Собачьим вздором», — тоже мне, юморист… Народу, то есть Степану Софроновичу и мне, она очень понравилась. Мне даже и сейчас помнятся несколько строк из неё:
Словом, я думаю, что вскоре, когда Федя станет совсем взрослым и сам поймёт, что надо переделать и улучшить в этой поэме, мы её напечатаем. Пусть память о славном камышовом коте будет увековечена не только в прозе, но и в стихах…
4. ЗВЕРЬ
…Конечно же, боевые и прочие достойные качества Ивана Ивановича заключались не в одной лишь магнетической силе его жёлто-зелёных глаз, в способности свершать прыжки, подобные полёту, и в его горделивой осанке. Он действительно вырос бойцом. А воина, даже очень доброго по душе, не бывает без жестокости. Без неё он обречён на проигрыш. И в том, что камышовый найдёныш может становиться лютым зверем, люди убедились очень скоро… Многих староборцев бросило в дрожь, когда они узнали, как наказал он лису, застигнутую им ночью в курятнике.
Тогда не только Брянцевых, но и многих их соседей разбудил дикий страдальческий вой, доносившийся из курятника. Этот вой перемежался с яростными воплями Ивана Ивановича. И когда Ваня с домочадцами осветили курятник, то застыли в потрясении, поняв: было от чего столь дико выть рыжей воровке. Кот проник вслед за ней в куриное жилище по прорытому ею же лазу под стеной, — и не успела она начать потрошение хохлаток, он, судя по всему, обезоружил её самым жестоким, но и самым верным способом. Вцепился ей копями в глаза — и выдрал их!
И ослеплённая лиса, испытывая безумные мучения, каталась по полу курятника в поисках прорытого ею же лаза, чтоб хотя бы вслепую, но вырваться на волю. Однако лаз был ей недоступен: кот своим крупным телом заслонил его, и едва лишь лиса приближалась к нему — бил ей когтистыми лапами по кровоточащим глазницам… Зрелище было таким жутким, что старший Брянцев тут же велел всем, и детям, и Тасе уйти из курятника, чтоб одному — да и то собравшись с духом — прекратить мучения рыжей разбойницы.
Тогда-то Брянцевы и их односельчане впервые убедились по-настоящему: камышовый приёмыш, вошедший в полную силу и зрелость, может быть не только добрым, и не только чутким, и не только гордым — и даже не только разъярённо-злым, но и лютым. Лютым зверем, иначе не скажешь…
— Да, это тебе не кыска, не домашний кот. Те, даже когда сцепятся, на такое не способны. Это, брат, одно слово — природа! А она, знаешь ли, доброй не бывает… Землетрясения, лавины, наводнения — это ведь тоже природа. А, с другой стороны, представь себе, что та же лиса с курами сотворила бы, если б не кот. Да и с ним самим, будь он послабей. Как там в сказке говорится — пошли бы клочки по переулочкам! А всё она, природа. Её слепая сила. Нет, не так, Федя, не совсем слепая. Если хочешь знать, тут и её высшая справедливость. Наверное, это и зовётся — Бог… Впрочем, это тебе самому ещё и узнавать, и решать. Лишь бы без больших потерь и мучений у тебя оно, познанье-то, происходило бы, сердечный ты мой!..