Выбрать главу

Хисако еще не оправилась от ожогов, но дата прослушивания уже была назначена, и госпожа Онода не посмела досаждать академии своими просьбами. На пароме их обеих укачало. Входя в комнату старого здания, расположенного неподалеку от парка Ёёги, и усаживаясь перед комиссией из двенадцати строгих мужчин, она все еще чувствовала себя отвратительно.

Она начала играть; они слушали. Когда она закончила, их лица были такими же строгими, и Хисако поняла, что играла плохо и упустила свой шанс, что она осрамила господина Кавамицу, а мама опять будет плакать за ширмой.

Все вышло так, как и думала Хисако; стипендию ей не дали. Ее готовы были принять в академию, но у госпожи Оноды не было таких денег, чтобы платить за ее обучение. Господин Кавамицу выглядел скорее расстроенным, чем сердитым, он сказал, что она должна продолжать занятия, ведь у нее редкий дар, который принадлежит не только ей, и долг Хисако перед всеми людьми – прилежно учиться. Хисако стала заниматься через силу, и ее игра сделалась механической и бездушной.

Спустя месяц после того, как госпожа Онода отказалась отдать дочь в академию, оттуда снова пришло приглашение на прослушивание: у Хисако появился еще один шанс получить последнюю оставшуюся стипендию. Но у госпожи Оноды осталось очень мало денег. Хисако подумала и однажды вечером подошла к матери, торжественно держа перед собой виолончель, словно приготовилась совершить жертвоприношение. Девочка предложила продать инструмент, чтобы оплатить поездку; для занятий же они возьмут виолончель напрокат. Если у нее будет время порепетировать, она сумеет приспособиться к новому инструменту… Мать потрепала ее по волосам, а на следующее утро пошла в банк и оформила кредит.

На этот раз море было спокойно, и плавание не было утомительным, она долго стояла и наблюдала, как от парома к чернеющему вдали родному острову тянется волнистая дорожка.

Она опять играла в неприветливой комнате в старом здании около парка Ёёги, и строгие мужчины слушали ее. Ее руки теперь уже совсем зажили и смогли рассказать экзаменаторам, как ей было больно, когда ее ладони прижали к шершавой поверхности радиатора, какое страдание пришлось пережить ей, как страдала мама, какая это боль. Экзаменаторы смотрели на нее все так же строго, но стипендию ей дали.

На вечеринку на «Надии», третьем корабле, застрявшем в озере, она надела «польеру» и одну из блузок «мола». «Надия» была обычным грузовым судном, приписанным к Панаме, но принадлежавшим японской компании. Как и «Накодо», она следовала из Тихого океана в Атлантический, когда закрылся канал.

Вечеринки на «Надии» проходили под тентом на верхней палубе. В виде исключения ночь выдалась ясная, и когда катер с «Накодо» вез их навстречу светящимся огням «Надии», с которой над водой разносились звуки латиноамериканской музыки, она любовалась на сказочное великолепие звездного небосвода, сиявшего над темной поверхностью озера.

Там уже был Филипп – высокий, стройный и такой загорелый в белоснежном парадном мундире. Каждый раз, заново увидев его такого, она испытывала одно и то же чувство испуга и замешательства. Ее пугало, что когда-нибудь, вместо того чтобы улыбнуться (как сейчас, когда он подошел, чтобы поцеловать ей руку), он вдруг посмотрит нахмурясь, а это может означать только одно: он больше не хочет ее и сам теперь не может понять, что за наваждение заставило его увлечься этой староватой, некрасивой, плоскогрудой японкой; подумать только, скажет он себе, каким глупым слепцом я, должно быть, выгляжу в глазах окружающих, и как же мне поступить теперь, чтобы поизящнее отвязаться от этой женщины. Поэтому чуть ли не при каждой встрече она испытующе всматривалась в его лицо, зная, что это выражение может промелькнуть быстро, почти незаметно, но Хисако была уверена, что распознает его сразу же.

Ее просто приводила в замешательство мысль: что она делает в компании этого симпатичного молодого человека.

– Какая ты сегодня фольклорная! – сказал он, оглядывая ее с ног до головы, пока они не подошли к столу с напитками.

Она взмахнула подолом «польеры».

– А ты выглядишь просто потрясающе.

– Я полнею, – похлопал он себя по животу. – Слишком много всего этого. – И Филипп кивнул в сторону закусок и напитков, расставленных на столах под навесом.

Она сжала его руку.

– Побольше физических нагрузок, – сказала она, потом поздоровалась со стюардом и заказала перно.

– Хочешь завтра поплавать с аквалангом? – спросил ее Филипп. – Может быть, попробуем ночью? Фонари готовы.

Филипп уже давно хотел поплавать ночью, но у них не было специальных осветительных приборов, только два маленьких фонарика. Вильен, механик с «Ле Серкля», согласился сделать для них какие-нибудь фонари.

Она кивнула.

– Хорошо, давай, – она подняла свой стакан. – Sante.

– Sante.

Из Фрихолеса, расположенного в нескольких километрах отсюда на пути к Тихому океану, и Гатуна, находившегося примерно на таком же расстоянии на пути к Атлантическому побережью, никто приехать не отважился. Хисако много танцевала; кроме нее на борту были только две женщины: жена капитана Блевинса, шкипера «Надии», и Мари Булар, младший вахтенный помощник капитана «Ле Серкля».

Они сели за стол; севиш де корвина, тамаль, кариманьолас,[18] омары и креветки. Хисако предпочла чичарронес – поджаристые свиные шкварки.

Она поговорила с капитаном Блевинсом; он был единственным человеком на судне, который кое-что знал о Хисако и ее карьере до того, как они встретились, хотя некоторые по крайней мере слышали о ней. У Блевинса было несколько ее последних записей, и она разрешила ему записать два небольших концерта, которые дала здесь во время вынужденной стоянки.

На другой стороне стола спорили Оррик и Брукман. Мандамус, похоже, гадал жене капитана Блевинса по руке. Филипп разговаривал с одним из механиков «Надии». Эндо прилагал все силы, чтобы поддержать беседу со своим коллегой-штурманом.

Хисако старалась не смотреть все время на Филиппа.

Впервые они встретились у него на танкере на такой же вечеринке. Это случилось через несколько дней после того, как закрыли канал. Капитан Эрваль с «Надии» предложил устроить неформальную встречу офицеров всех трех судов, пассажиры тоже были приглашены.

Хисако разговаривала с миссис Блевинс. Жена капитана «Надии» была высокой стройной женщиной, которая всегда хорошо одевалась и никогда не появлялась на людях без легкого, но, очевидно, тщательно наложенного макияжа, однако ее лицо, как показалось Хисако, всегда выражало вежливо скрываемое смущение, как будто все говорили ей что-то неприятное, а она не решалась прервать собеседника или что-то ему возразить.

– Извините, мадам Блевинс.

Хисако обернулась и увидела высокого, темноволосого французского офицера, который сначала смотрел на госпожу Блевинс, а потом взглянул на нее и слегка улыбнулся. Их уже представляли друг другу; его звали Филипп Линьи. Он слегка поклонился, сначала американке, потом Хисако.

– Мадемуазель Онода?

– Да? – вопросительным тоном откликнулась Хисако.

– Вас вызывают по рации. Это из Токио. Некто мсье… Морье?

– Мория, – поправила она, забавляясь его акцентом.

– Он сказал, что это срочно. Он ждет. Я могу вас проводить к рации?

– Да, спасибо, – ответила она. – Это мой агент, – пояснила она миссис Блевинс.

– Мистер десять процентов, да? Задайте ему жару, милочка.

Хисако шла за молодым французом, восхищаясь его спиной и думая о том, как было бы приятно прикоснуться к этим плечам, но тут же остановила себя, подумав, что, должно быть, слишком много выпила.

вернуться

18

Севиш де корвина – морской окунь, маринованный в лимонном соке с луком, чесноком, перцем, кукурузой. Тамаль толченая кукуруза с мясом и красным перцем. Кариманьолас обжаренные в масле катышки из юкки со свиным фаршем, луком, чесноком, помидорами, перцем.