Полёта ножа в воздухе никто не заметил, лишь свистящий шёпот. Человеку, который сейчас вознамерился стать вожаком стаи, показалось, что между глаз ему воткнули раскалённую кочергу. И она, белой молнией боли, двинулась дальше, взрывая мозг мириадами искр в ореоле густой черноты. Он повалился на колени, выпуская ружьё из рук. Один из его подельников, видимо, тот, что шептал, просто застыл на месте. Второй попытался подхватить оружие, когда услышал:
— Не стоит этого делать, если хотите жить.
Но не только ледяное спокойствие, исходящее от этого голоса, заставило их повиноваться — они никогда не видели, чтобы человек двигался так быстро. Вот он только что сидел в тени ясеня, а теперь стоит лицом к ним, а из-под полы его распахнутого плаща чёрной бездной на них смотрит ствол.
«Господи, ведь это „калашников“, — мелькнуло в голове у того, кто говорил шёпотом. — Где ж он прятал его? На спине?!»
— Вы безмозглое и опасное дурачьё, — произнёс человек в пыльном плаще. — И мне жаль на вас пороха. Но больше вам так не повезёт. Поняли меня?
Те стояли, ошарашенные, и, казалось, ещё не пришли в себя.
— Я спрашиваю: поняли?
Оба согласно затрясли головами, что придало им сходства с китайскими болванчиками. Когда-то такой стоял в буфете, в доме, полном света, о котором в последнее время ему удавалось почти не думать.
— Что вы поняли? — Голос человека в плаще звучал ровно: ни вызова, ни угрозы.
Тот, что говорил шёпотом, облизал пересохшие губы. Ему стоило труда произнести внятно следующую фразу, но он постарался:
— Больше так не повезёт. Нам…
— Это верно, — подтвердил человек в пыльном плаще. — Так — никогда. А теперь убирайтесь. И чтоб я вас не видел.
Он сделал шаг в их сторону, и оба испуганно попятились.
— И заберите с собой это дерьмо, — он кивнул на несостоявшегося вожака: тот лежал, уткнувшись лицом в лужу собственной крови, смешанной с прибрежной пылью.
— Ведь ты убил его? — Говоривший шёпотом снова облизал губы и снова перешёл почти на шёпот.
— Если б захотел, — спокойно отозвался человек в плаще. — Он жив. Нож ударил его рукояткой, а когда со лба сдирают кожу, это даёт много крови.
Больше не обращая на них внимания, он нагнулся, отыскав в траве свой отскочивший нож, отёр рукоятку большим листом лопуха. Потом поднял двустволку.
— А ружьё я заберу, — сказал он.
Те стояли, не смея пошевелиться.
— Только это не трофей. Будем считать, что оказываю вам услугу — избавляю от глупых и смертельно опасных мыслей.
Оружие оказалось в прекрасном состоянии — видимо, ворованное: обчистили дом кого-то из учёных и пошли с дробовиком на гида. Пошли за чем-то более серьёзным: за нарезным стволом — карабином или, если повезёт, автоматом. Им и повезло, только они не представляют, насколько. Оба всё ещё стояли, бледные от страха, и угрюмо смотрели на него.
— Я что сказал? — Человек в плаще повесил двустволку на плечо. — Вон! Пошли отсюда!
Они неверяще повернулись, вжав головы в плечи, словно ожидая выстрела в спину. Человек в плаще чуть брезгливо поморщился и снова подумал, что с санитарной точки зрения было бы правильно не оставлять им шансов. Он смог бы убить их быстро и безболезненно, возможно, сохранив тем самым чьи-то жизни. И кто знает, может, таков теперь его путь: быть просто санитаром, прагматичным санитаром, и действовать вне связки вопросов цели и средств. Его рука пошла вверх по ремню, как будто он сейчас скинет двустволку и его большой палец взведёт спущенный было курок, а указательный ляжет на спусковой крючок и плавно нажмёт его…
(это всё из-за тумана)
Вместо этого человек в плаще лишь окликнул их:
— А дружка кто заберёт? — Он вдруг почувствовал, как наваливается дикая усталость, и прежде всего из-за ежесекундной необходимости делать моральный выбор. И ещё от того, что выбор, подобный сегодняшнему, давно уже не приносит ему радости, даже атавистической радости подаренной кому-то жизни. — И послушайте, хоть вы и мерзкое отребье, я скажу кое-что: следующая встреча с гидом окажется для вас последней.