— Что с Хардовым, Фёдор, где Хардов?
Но он только прохрипел:
— Его поглотил туман.
Он помнил, как уже далеко за шестым шлюзом стал приходить в себя, и вокруг было множество незнакомых людей, которых он начал смутно вспоминать. Им навстречу вышел эвакуационный отряд, только Хардова поглотил туман. Он помнил, как сиротливо и холодно стало в груди, когда хардовский манок, что гид успел повесить ему на шею, потемнел и распался на две части. И как Ева поняла, что это значит, и как она разрыдалась. Помнил, как побледнела Рыжая Анна и как отвернулась от него. Было ли обвинение в её красивых глазах? Наверное, нет. Только он этого никогда не узнает. Помнил, как какой-то очень древний старец, но всё ещё не утративший благородной осанки, бросился к нему, припал на колено, радостно ухватил за руку:
— Учитель! Учитель, вы узнаёте меня?..
Фёдор не мог больше этого выносить. Они все радовались его возвращению. И она, и все скорбели по Хардову.
— Это Петропавел, — чуть слышно подсказал Тихон, указывая на старца. — Твой первый последователь, первый ученик. Глава ордена гидов той стороны.
— Петропавел? — бездумно повторил Фёдор.
— Ты сам так его прозвал. — Тихон печально улыбнулся. — За излишнее рвение.
Фёдор больше не мог. Он хотел, чтобы этого всего не было. Он хотел оставаться этим юношей из Дубны. Тот хотя бы мог позволить себе плакать.
— Фёдор, ты ничем ему сейчас не поможешь. — Голос Тихона был таким же тихим, как и его имя, таким же, как плеск за кормой лодки, увозившей от него Еву. — Нас ждёт очень много дел на канале. И ты необходим. Но… не сейчас, Фёдор. Мы найдём его. Мы позаботимся о Хардове. Мы воздадим ему… — Голос Тихона не дрогнул, нет, просто что-то в нём упало, — последние почести. Твоё место сейчас на лодке.
— Я не знаю, где моё место, — сказал Фёдор. — И дело не в почестях.
Фёдор подумал, что несколько человек всё же обвиняют его. Может, и сами пока этого не знают. Только это будет расти. Не все готовы платить любую цену за его возвращение. Рыжая Анна и Ваня-Подарок среди них. И… Ева. И за это он любил её ещё больше. Быть может, он её больше не увидит. Но уйди он сейчас с ней, она никогда бы ему этого не простила. Ничего не построишь на костях тех, кого любишь. И вопрос не в долге. Вопрос…
Отчаяние вдруг непереносимой горечью наполнило его, ухватило за горло. И так захотелось расплакаться. Ведь мужское сердце тоже имеет право на скорбь. И на слёзы. И тогда ему станет легче. Хоть чуть-чуть. Но глаза оставались сухими. Не станет ему легче.
— Что там? — спросил Фёдор, указывая на водную даль впереди.
— Место, где кончаются иллюзии, — тут же отозвался Тихон. — Ты должен туда добраться.
— Да, наверное.
— Фёдор, он очень любил тебя. И… очень ждал твоего возвращения. Очень. И… — Голос Тихона наконец-то дрогнул. — Фёдор, он не погиб напрасно.
Фёдор промолчал. Он не знал, что ему отвечать. Никто не гибнет напрасно. Но разве от этого легче?
Стало зябко. Голос Тихона показался больным:
— Ты должен довести всё до конца. Иначе…
— Знаю.
Они все скорбели по Хардову. И все радовались его возвращению. Только всё больше вокруг него образовывалась какая-то пустота. Отчуждение. Действительно, не все оказались готовы платить за его возвращение любую цену. Он оказался один, на ледяной вершине, куда не стремился, и это было непереносимо. Неправильно. Он что-то сделал не так. Эта пустота вокруг… Он терял что-то самое важное, то, ради чего когда-то всё и началось.
То, ради чего гиды готовы были жить и были готовы умирать.
Отчаяние стало бесконечным. И плач Мунира, который кружил над ними, плач ворона, обезумевшего от горя, потому что он потерял половину своего сердца, и был тем самым обвинением, которого никто не высказал прямо.
— Фёдор, надо возвращаться на канал. Это плохое место.
— Возвращайтесь.
— Мы не можем оставить тебя одного. — Хрипотца предательски прокралась в голос Тихона. — Уже поздно, ему не помочь.
Рыжая Анна стояла здесь же, на берегу, провожая лодку.
И хоть Тихон говорил чуть слышно, при его последних словах она вздрогнула, отвернула голову. Чтобы никто не видел, как из её красивых глаз потекли слёзы.
И плач Мунира в вышине…
А потом раздался пустотно-металлический лязг на верхней голове шлюза № 6. Внезапно заработали двигатели, медленно опуская ворота под воду. Взгляд Тихона потемнел. Гиды взялись за оружие, но Фёдор знал, что сейчас нет никакой опасности.
«Наверное, Тёмными шлюзами действительно управляют демоны машин», — равнодушно подумал он. Но оказался прав лишь отчасти. Двигатели стихли. Послышалось какое-то нарастающее тарахтение. Из шлюза появилась надувная полицейская лодка. Её команда состояла всего из одного человека, да и тот сейчас не особо управлял её движением. На месте моториста восседал Трофим и, уставившись в одну точку, счастливо улыбался. С уголка рта свисала капелька слюны. Лодка двигалась неверными дугами, грозя врезаться в берег. Все провожали её изумлёнными взглядами.
— Что с ним случилось? — сказал Тихон.
— Думаю, побеседовал с Морячкой, — отозвался Ваня-Подарок. — По-свойски.
Ну вот, они уже пытаются шутить. На поминках всегда пытаются шутить.
— Ясно, — коротко бросил Тихон. Подумал и вдруг добавил: — Ну что ж, у нас появилась вторая лодка. Заберите его кто-нибудь.
Фёдор как-то странно повернул голову, посмотрел на Тихона. Что-то очень важное было в его словах, важное и ускользающее. Что? Фёдор заморгал, он утерял этот короткий миг… Стало совсем зябко. Он опустил руки в карманы куртки.
Лодка с Евой была теперь далеко. Что-то внутри него ещё потянулось за ней, потянулось и… оборвалось. Горечь внутри шевельнулась и застыла, стала чем-то твёрдым, холодным. Он видел вздрагивающую спину Рыжей Анны, подумал, что, пока Ева была здесь, та не позволяла себе открытых слёз. А может, просто больше не выдержала. Есть время для силы, но есть и время для скорби. Никто не обязан сдерживать слёз. Никто, кроме него.
Внезапно ему жгуче, до удушья захотелось найти слова утешения для Анны, но примет ли их она? Вправе он утешать Анну? И вправе ли утешать себя? Фёдор лишь смог издать беззвучный стон, чтобы отогнать удушье. Он не подозревал, что отчаяние может быть настолько безнадёжным.
А потом что-то нежное дотронулось до кончиков его пальцев. В правом кармане. Фёдор не понимал, как это, но ощущение было именно таким — нежность. Его пальцы нащупали что-то, упрятанное в куртке. И тут же этот хрупкий импульс повторился, и тиски, сжимающие сердце, чуть ослабили хватку.
Фёдор обескураженно опустил взгляд на собственный карман: что происходит? Рука вдруг наполнилась силой, он сжал нечто, какую-то ткань, а в ней…
Фёдор быстро извлёк то, что находилось в кармане, посмотрел на свою ладонь. Его глаза расширились — этого предмета там прежде не было. И… он был там! Мешочек с вышитой серебром буквой «С»…
(Хардов поведёт тебя в места, где безумие подкрадётся совсем близко…)
Фёдор сумел сглотнуть то, что застряло в горле.
(Доверься Хардову…)
Вот чем была эта хрупкая нежность — далёкий, чистый, как радостное журчание ручейка, голос Сестры.
(И если станет совсем невмоготу, доверься собственному сердцу.)
Пальцы Фёдора трепетно задрожали. Он начал открывать мешочек. И уже знал, что там найдёт.
Это была серебряная монета.
Серебряная монета лежала у Фёдора в руке, и она сияла, как пойманная ладонью капелька солнца.
(Это мой подарок. Убери его подальше и забудь о нём. Когда придёт срок, он сам тебя найдёт.)
— Срок пришёл, — монотонно прошептал Фёдор.
(Доверься Хардову…)
(Доверься своему сердцу)
Эти тиски разжались ещё, и сердце тут же благодарно отозвалось, забилось сильнее. Фёдор поднял обескураженный взгляд, посмотрел на Тихона. Теперь ему стал ясен смысл прощальных слов Сестры, эти слова открылись для него полностью. Он тогда не расслышал последнего слова, но это было «тебя». «Фёдор, мой мальчик, верни мне его, как я когда-то вернула… тебя», — вот что она ему тогда сказала. И значит… Он услышал, как с его собственных губ сорвалось тихое, но упрямое: