«Не будь ребёнком, Тео, — одёрнул его зрелый голос. — Ты прекрасно знаешь, что не сходишь с ума. Ты прекрасно знаешь, что это».
Фёдор потряс головой. Никакие голоса внутри него не спорили. Была лишь эта странная надёжная тишина, эфемерное и давно утраченное ощущение материнской колыбели. Лодка теперь бежала по тёмной воде значительно веселее, на лицах людей читались испуг, но и благодарность; гребцы ритмично работали вёслами в такт какому-то новому звуку. Присутствовало в нём что-то очень интимное, и Фёдор вдруг сообразил, что слышит, как бьётся сердце ворона. Крылья Мунира скрыли оба берега, и единственным ориентиром в полупрозрачной пелене оставались смутные очертания башенок, выплывающих из ночи. До входа в канал было теперь не больше тридцати метров. Фёдор снова посмотрел наверх — по внешней стороне укрывшего их купола слепо скользили два бледно-зелёных смазанных пятна. «Это его взгляд, — понял юноша. — Его глаза».
— Давайте гребите! — неожиданно закричал Фёдор. — Быстрее, он ищет нас!
И тут же встретился с жарким взглядом Хардова. И сконфузился, не сразу определив, что прочитал в нём. Суровое удивление? Гнев? Возможно. Но и что-то ещё, чего юноша никогда не встречал прежде. Всё это было мимолётным, продолжалось не дольше секунды, а потом Хардов отвернулся, тревожно вглядываясь ввысь, в ту точку, которой стал его ворон.
— Гребите, гребите, — болезненно морщась, произнёс он. — Теперь уже недалеко.
А Фёдор всё ещё пытался понять, действительно ли он видел эту невероятную смесь в глазах гида, смесь ненависти, боли и… какой-то неуловимой нежности. А потом сердце его сжалось, потому что в вышине над ними прозвучал мучительный и совсем не похожий на карканье крик ворона. И тихий стон сорвался с губ гида.
— Гребите! — прохрипел Хардов. — Гребите, сукины дети, мой ворон сейчас умирает за нас.
Два бледно-зелёных пятна, блуждающих по куполу, становились всё ярче и всё более походили на прорывающиеся огни. До ближайшей по своему, левому, берегу башни, отмечающей вход в канал, было чуть больше двадцати метров. Фёдор выдохнул, сосредоточенные лица гребцов блестели от пота. Но люди старались: расстояние до невидимой линии, соединяющей по воде оба берега, ворота канала, ещё сократилось.
Девятнадцать метров — дружный взмах вёсел.
Семнадцать метров.
Не больше пятнадцати…
Мунир опять подал голос, и по телу Фёдора прошла судорожная дрожь, столько боли было в крике истязаемого существа, в крике, так похожем на плач маленького ребёнка.
— Осталось десять метров! — отчаянно заорал юноша.
У него всегда был хороший глазомер, и он знал, что сейчас не ошибается. И плевать, как там на него смотрит Хардов. — Девять. Восемь…
Плевать! Фёдор не задавался вопросом, с чего это ему вздумалось кричать и таким образом подбадривать команду.
И уж тем более как это выглядит со стороны. Он набрал полные лёгкие воздуха, чтобы крикнуть «семь», и…
(Скремлин сейчас умрёт. Взгляд Второго прожжёт его)
осёкся. С ним опять кто-то пытается говорить? Говорить о чём-то тёмном. Кто? И почему «скремлин»? Ворон Хардова — скремлин?!
— Шесть, — сдавленно выдавил юноша.
И увидел.
Два блуждающих пятна налились багрянцем, возможно, это всё ещё и мёртвый свет, но он больше не был холодным.
В нём кипела неутомимая ярость. Два блуждающих пятна начали буквально прожигать купол, а потом двинулись по нему, оставляя оплавленные полоски, как на ткани или на горелой бумаге. Мунир захлёбывался в криках невыносимой боли.
— Пять, — сказал Фёдор и почему-то добавил: — Пожалуйста… Четыре. А ну, гребите! Не смейте бросать вёсла! Гребите…
Огни прорвались. Может быть, юноше это только показалось, но прямо перед собой он увидел стену мёртвого огня, всполохи и багряные завихрения, плескавшиеся яростной злобой, и две горящие чёрные точки в глубине, которые заглянули внутрь него, в самое сокровенное и… на миг отпрянули.
— Не смейте, — произнёс Фёдор, с трудом ворочая языком. — Три-и.
Стена огня начала заливать всё, что находилось внутри купола. Столб пламени нёсся прямо на лодку.
«Два», — промелькнуло в голове Фёдора, но он не смог бы поручиться, что сказал это вслух. С какой-то странной апатией пришла мысль: «Нет, этот пламень не сожжёт нас.
И не убьёт. Возможно, просто изменит. И, возможно, настолько, что мы станем завидовать мёртвым». И одновременно в яркой вспышке юноша увидел фигуру Хардова, которая показалась ему гораздо более реальной, единственной реальной по сравнению со всем, что творилось вокруг. Гид стоял, вознеся к небу руки, и полы его плаща широко распахнулись.
— Мунир! Я здесь! — зычно прокричал Хардов, как будто происходящее не оказывало на него ни малейшего влияния. — Я здесь, старый друг.
В следующий миг то ли периферийным зрением, то ли краешком сознания Фёдор увидел Мунира, чьё пике больше походило на неконтролируемое падение, и понял, что нос лодки только что пересёк невидимую линию ворот.
«Как жаль, — отстранённо подумал юноша, — а ведь мы почти успели».
Фёдор сидел на самой корме, и поэтому ему открылось ещё многое. Он видел, что лодка движется по инерции, и видел мёртвый свет, который теперь, если ему суждено выжить, никогда не забудет, а ещё лица команды, на которых запечатлелось что-то, что он, напротив, мечтал бы забыть навсегда. Он видел смеющегося бородача-рулевого, который так и остался на коленях, и видел (неожиданно!) глаза Евы, появившейся в проёме каюты: девушка что-то кричала. А потом Фёдор успел увидеть, как Хардов подхватил своего ворона, скорее всего умирающего, судорожно бьющего крыльями об воздух, и как прижал его к сердцу. И снова глаза Евы.
«Как удивительно», — мелькнула у Фёдора какая-то неоформившаяся мысль.
И всё закончилось.
Послышался спокойный плеск воды о борт. Над ними стояла тихая звёздная ночь. Лодка вошла в канал.
Глава 5
Лодка на тёмной воде
1
Фёдор сжался в комок, не понимая, что происходит. Внезапная и оглушительная тишина и покой словно парализовали его. Юноша передёрнул плечами. Потом осторожно посмотрел по сторонам. И обернулся.
Вся поверхность Московского моря выглядела совершенно умиротворённой. Лунная дорожка теперь бежала по водной глади в сторону своего берега, будто указывая на дом, который всё ещё оставался так рядом. Фёдор ощутил необходимость сглотнуть, дабы оживить высохшее горло. И ещё протереть глаза, удостовериться в открывшейся картине: никаких обезумевших прожекторов и столбов бледно-зелёного света, ни мёртвого свечения, ни яростного пламени, и никакого «Второго», восставшего из древней тьмы, что скрывает мгла. Чужой берег тихо спал, укутанный туманом, сползшим прямо к воде.
— Тихо, — изумлённо прошептал Фёдор.
Это казалось невероятным и больше всего было похоже на внезапное пробуждение, кладущее предел ночному кошмару.
— Мы в канале, Тео. Всё осталось позади, — с какой-то будничной усталостью произнёс Кальян. Отёр испарину.
И улыбнулся. — Правда, такое впервые… А ты молодец. Только можешь больше не вцепляться в руль, как в молоденькую невесту, сбежавшую из-под венца.
Послышались тихие и такие же усталые смешки: команда приветствовала своего капитана. Разгоняя остатки страха, что цеплялись за клочья тумана, команда одобрительными смешками приветствовала и неоплошавшего юнгу, но, наверное, больше всего этого немногословного и опасного человека, чьи глаза и уста скрывали больше, чем говорили, и его удивительную птицу, которая сейчас спасла их. О скремлинах на канале болтали много всякого, но мало кому доводилось видеть этих загадочных созданий вживую, и вот один из слухов на счастье и невиданную удачу всех, кто был в лодке, подтвердился: скремлины действительно дружили с гидами.
— Невесту… — чуть смутившись, повторил Фёдор и с недоумением уставился на свои руки.
Он всё ещё с силой сжимал руль. Левая ладонь горела, юноша поднял её к лицу и понял, что сорвал мозоль под основанием безымянного пальца.