— Нет, — говорит, — члены вредить в своем присутствии не позволю. За члены, — говорит, — могут и в тюрьму потащить. Лучше уж я сам отведу его куда надо.
Взял меня господин Брагин за ухо (сила у него была большая в пальцах).
— Пойдем, — говорит, — негодяй, к директору. Подлец, — говорит, — этакий!..
Ну и уволили меня, понятно, из училища. Хотели даже в бумажке написать: «За разврат». Папаша на коленях выпросил, чтоб не срамили. Долго я, помню, не мог потом успокоиться. Главное — науку очень любил. Интерес к ней великий чувствовал. Лучше меня никто не умел обернуть бумагой книжку или, скажем, очинить карандаш. А уж доску вытру тряпкой — блестит, как зеркало…
Стал меня папаша обучать на дому канцелярскому делу. Когда бумагу даст переписать, когда на счетах что-нибудь прикинуть… Очень он надеялся определить меня по своей части. Но горе, как говорится, никогда не приходит одно. Уж как сядет это самое горе человеку на шею — качается оно на ней, как на качелях.
Надо было случиться, чтоб у Арины Ивановны Огуречкиной родилась в то время двойня. Собственно, не было в том ничего удивительного: неаккуратная была женщина. При живом муже еще с тремя господами амурилась. Однако прибежал Огуречкин к нам в великой радости.
— Сынок и дочка! — кричит. — Какое счастье! Не пропали, значит, мои труды даром! Приглашаю, — говорит, — вас, Семен Ефремыч, в качестве крестного отца.
Что ж делать — согласился папаша. Не в его характере было обижать человека. Хоть и не любил он всяких зрелищ и увеселений в природе.
— Только, — говорит папаша, — как же я могу быть крестным отцом зараз у двух младенцев различного пола? Как будто не по закону. Да и не в обычае это на нашем земном шаре.
Подумал Огуречкин минуту, почесал в голове.
— Ничего, — говорит. — Управимся. Вы будете крестным у дочки, а уж для сына мы еще отца разыщем. Как, — говорит, — не найтись отцу? Я вам сколько угодно отцов найду.
На том и порешили. Помню как сейчас, в день крестин папаша принарядился, почистил пиджачок, манишку нацепил розовую. Даже изволил пошутить, что вот, мол, будет теперь у него собственная дочка. Вырастет она, мол, важной барыней, такой, каких на мыле пахучем изображают…
Размечтался папаша… Умилительный был человек — царство ему небесное!
Позже нам уже соседи сказывали, как произошло все это смертельное событие. Что же касается нас с маменькой, то мы были чрезвычайно поражены. Под утро, часика в три, стучат к нам в двери.
— Встань, Елпидифор, погляди, кто там, — сказала маменька. — Не может быть, чтоб так рано папаша.
А у меня, надо вам сказать, было уже на душе предчувствие. Не скажу, чтоб знал, а так как-то, нутром догадывался. И как открыл дверь — сразу почувствовал. Несут, вижу, папашу на руках чужие люди. Позади городовой и околоточный надзиратель Цибулянский.
— Куда его положить? — спрашивает Цибулянский.
Глянул я на папашу и обмер. Белее стенки физиономия у папаши, а из носа кровь вытекает на землю.
— Слышь? — говорит Цибулянский. — Куда положить бесчувственное тело?
Выбежала маменька из комнаты, всплеснула руками.
— Сеня! — кричит. — Родимый! Что они с тобой сделали?
— Не прикасайтесь к ним! — кричит Цибулянский. — Разве не замечаете, в каком они виде?
А маменька, известно, как все женщины, без всякого внимания к словам посторонних.
— Что они с тобой сделали? — кричит. — Кто это тебя зарезал?
Осерчал тут околоточный Цибулянский.
— Вы, — говорит, — сударыня, понапрасну выражаетесь. Никто им худого не сделал. А если упали они, извиняюсь за выражение, в клозет, так в этом никто не виновен. Кабы, — говорит, — не мы — быть бы им утопленником, безусловно.
Здесь уж и мы рассмотрели: действительно папаша в обмокшем виде…
С той поры зачах папаша окончательно и бесповоротно. То ли повредил он себе еще больше голову, упавши в гадость, то ли болезнь какая одолела — только стал иногда заговариваться. Иной раз за обедом вдруг заплачет прегорько.
— Всё на свете, — говорит, — входящая и исходящая. Номера меня душат и числа…
А раз из церкви пришел в расстроенном виде.
— И там, — говорит, — и в Божьем храме завели. Стою я, молюсь. Вдруг слышу: «Иже от отца исходящая…» Ровно обухом кто меня по голове ударил.
Смекнули мы с маменькой, что неладное делается с папашей. Вроде того как бы повреждение мозговых способностей.
— Взял бы ты, Сеня, отпуск, — говорит маменька. — Отдохнул бы малость, поправился.