Однако и здесь испугались мы не на шутку.
Пристав же между тем огляделся по сторонам и снял фуражку. И даже очень вежливо нам поклонился:
— Здравствуйте, товарищи! Приятного вам аппетита. Насторожился при этих словах господин Чучуев. Ногу мне под столом надавил и шепотком в ухо:
— Узнал, подлец, что мы за птицы.
— Что же делать? — спрашиваю потихоньку.
— Молчите, — шепчет господин Чучуев. — Может, как-нибудь вывернемся.
А пристав, конечно, сел к столу. Городовые же на лавках расселись. Тошно мне сделалось на душе при виде такой компании. «Теперь конец, — думаю. — Не избежим участи, безусловно».
Только как принял пристав от хозяина рюмку водки, внезапно поставил ее на стол и говорит:
— Обидно, — говорит, — мне подобное непонимание посторонней души. Вы, товарищи, наверно, меня старорежимником почитаете. А я завсегда стоял против капитализма. И как теперь нет совершенно царизма, так мне это вовсе безразлично.
Изумился я таким речам. Даже не выдержал — вслух выразил свое удивление. Тут замечаю, поднял господин Чучуев правую бровь и этак откровенно: миг… миг… Понял я сигнализацию, умолк. А пристав вроде как бы расчувствовался совершенно. Рыжебородый был господин и крепкого сложения. И как ударит он вдруг кулаком по столу:
— Вы, товарищи, наверно, думаете, что я испугался. А я ничего не боюсь. Характер у меня такой безразличный. И все мы теперь свободные демократы. Кто же не с нами, тот против нас!
Тут уже вытянул он из кармана ливорверт.
— Подайте, — кричит, — контрреволюцию! Собственными руками застрелю!
Всполошились хозяева дома. Детишки подняли плач. Подошел наш хозяин к нему:
— Ваше благородие! Берите их, окаянных, за нарушение и прочие непорядки. А только, ради Христа, не стреляйте при виде детей. Лучше затворите в тюрьму.
Нахмурился пристав. Однако ливорверт спрятал.
— Легко, — говорит, — сказать: в тюрьму! А куда, например, затворить, когда все тюрьмы теперь отворены?
Толкнул меня при этих словах господин Чучуев.
— Постарайтесь, — шепчет, — выйти из комнаты незаметно. Безусловно, сумасшедший этот субъект.
Глянул я на стражников. Вижу, закусывают себе преспокойно. И потихоньку этак к двери… И как очутился на свежем воздухе, моментально к оленям бросился. Вдруг замечаю, тройка лошадиная стоит под навесом.
«Хорошо, — думаю. — Вот чего нам недоставало».
Тут через минуту и господин Чучуев наружу выбежал.
— Скорей, — кричит, — если вы любите условия жизни!
Вскочили мы моментально на сани и прямо-таки стрелой со двора. Взвились под нами кони — искры из-под копыт посыпались. Ночь же была месячная и светлая, хоть книгу читай.
— Быстрей! Быстрей! — кричит господин Чучуев.
И повернулся ко мне лицом. Тут уж и я закричал — потому испугался от неожиданности.
— Пристав! — кричу.
— Где? — спрашивает господин Чучуев.
— Здесь! — кричу. — На санях!
И кнутом перед собой указываю.
— Так это же я, — говорит господин Чучуев.
На самом деле, гляжу, он это есть действительно. А только фуражка у него на голове форменная и даже с кокардой. Должно быть, по ошибке, впопыхах надел заместо своей. Кони же, между прочим, вынесли нас на столбовую дорогу. Вздохнул я легко, как увидал подобную обстановку.
«Уж не догнать, — думаю. — Разве что на крыльях».
Успокоился и господин Чучуев.
— Очень, — говорит, — хороший вы номер с конями выкинули. Теперь при посредстве их денька через три обязательно будем в Енисейске. А там у меня и квартирные удобства, и друзья политического характера. Лишь бы только в пути не застрять.
— Да, — говорю, — действительно. Выпутались счастливо.
И так мне стало радостно на душе. Даже смеяться стал, глядя на господина Чучуева.
— Совершенный вы теперь пристав в подобном наряде. Чистая, — говорю, — умора.
— А что вы думаете? — сказал господин Чучуев. — Может, еще пригодится нам эта фуражечка. На всякий случай буду ее носить.
Не знал он, понятно, в то время, что из-за фуражечки этой самые главные происшествия с нами случатся. Так, разговаривая по-хорошему, проехали мы верст пятнадцать. И как было тихо вокруг по случаю морозного состояния, стали меня одолевать разные сны. Закрутил я вожжи вокруг руки и, прислонясь к перильцам, вздремнул. Собственно даже не дрема была, а так, вроде душевной мечтательности… Привиделся мне домишко родной. И маменька из окна машет рукою. И еще вижу, папаша, покойник, идет по улице. «Елпидифор, — говорит папаша. — Хочешь Москву увидеть? Сейчас покажу…»