Умилило меня такое взаимное отношение. И опять-таки вспомнил: «Кто же меня утешит в беде? И кому вообще я нужен? Была вот маменька, и нет ее теперь совершенно… Лучше бы пуля меня какая пронзила, чем так прозябать». Грустные полезли в голову мысли. А жизнь готовила новую судьбу.
Говоря короче, начались у нас в городе постоянные сражения. Каждый день обязательно кто-нибудь сражался. И только один раз без артиллерии обошлось. Это когда Махно заходил. Шашками он по большей части действовал.
И однажды орудие на нас испытали морское. Матросики возвращались домой. Тогда же, помню, театр сгорел… И кто только не был у нас за это время. И украинцы к нам заходили, и добровольцы. И вообще разные народные атаманы. А под конец явились большевики. Долго они обстреливали город перед своим приходом. Господин Огуречкин даже трубу печную приладил в погребе.
— Надо бы, — говорит, — и плиту сюда притащить. Скучно мне жить без домашних ватрушек.
Однако при большевиках стрельба поутихла. Только из винтовок, разумеется, стреляли еще и днем и ночью. Вылезли граждане из погребов на свежий утренний воздух. А которые по боязни не вылезли, тех большевики сами вытащили, силой. И пошли по городу обыски и аресты. Неаккуратное это было время, и очень я тогда раздражался.
Пришла, помню, раз утречком ко мне женщина простого звания.
— Здравствуйте, — говорит, — господин Кукуреков!
Удивился я, откуда бы знала. А она объясняет:
— Маменька ваша покоится у нас на кладбище.
— Очень приятно, — говорю. — А только чем могу послужить?
Заплакала тут вышеназванная женщина.
— Спасите, — говорит, — мужа. Могильщик он. Большевики его арештовали.
— Да как же, — спрашиваю, — могу я его спасти? И за что его все-таки арештовали?
Утерла она платочком глаза:
— За контрреволюцию его арештовали. За адмирала морского Крутолобова.
Подивился я еще больше. А женщина говорит:
— Боязно нам было выходить из сторожки нашей во время боев. И как стреляли из артиллерийских пушек, то разворотило при помощи военного снаряжения много старинных могил. И вот из одной могилы адмирал обнаружился. Шкелет, собственно, адмиральский. А только в погонах лежит и шпага при нем офицерская… Увидали большевики и раскричались на мужа:
«Ты, — говорят, — контрреволюцию развел! Золотопогонников показываешь! Белую дворянскую кость выставляешь!» И арештовали его, понятно, без всякой причины.
Стал я успокаивать плачущую женщину.
— Потерпите, — говорю, — мадам. Потому адмирал морской виноват в этом, а вовсе не ваш законный супруг. И по моему разумению, скоро вашего мужа отпустят из камеры.
Ушла от меня эта злосчастная женщина, а наутро узнал я: действительно муж ее был казнен судебной властью через физическое уничтожение тела.
Ахнул я только. «Что же это, — думаю, — делается в двадцатом веке?» И тогда уже зародилась у меня мысль: «Надо бежать отсюда подальше». Но как, например, бежать, когда большевики не пускают?
— Нам, — говорят, — нужна интеллигентная сила. Пожалуйте служить по приказу.
И назначили они меня в Народный Музей Революции. Неаккуратное тоже было это заведение. Много я тогда натерпелся. Принесут, например, серебряный самовар. Или еще какую-нибудь музейную редкость. Посмотришь: вещица занятная, а кран совершенно отсутствует… Или же браслетик принесут золотой.
— Где же, — спрашиваю, — камушки драгоценные от этой исторической находки?
— Это, — говорят, — у обладателя спросите. Мы ничего не знаем.
Ну а как, например, разыскать обладателя? И запишешь, понятно, вещицу в каталог. А сам помыслишь: «Неаккуратность какая!..»
И что меня окончательно разочаровало в ихнем режиме, так это перестановка времен. Взяли себе и перекрутили часы на сто сорок минут вперед.
— Так, — говорят, — удобней.
Ужаснулся я. «Какое же, — думаю, — удобство в укорочении человеческой жизни? Просто неаккуратность в этом и даже всеобщий разврат». И решил я твердо: с первым же случаем отбуду за границу Европы. Влекло меня наибольше в немецкую страну, по причине ее порядка. Как раз такой случай вскорости подошел. Говорит мне как-то заведующий музеем товарищ Петров:
— Надо вам в командировку ехать.
— А куда, например?
— Неблизко, — говорит. — Почти что на румынскую границу. Раскопки там производятся сейчас в одной усадьбе.
Разволновался я, однако стараюсь сохранить состояние духа.
— Что ж, — говорю. — Если надо — поеду.
И стал я потихоньку чемоданчик свой паковать и прочие вещи готовить. И задумался я. Как, например, совершить переход? И что меня ждет вдали от Родины, среди европейских бульваров? «Конечно, — думаю, — прекрасна бульварная жизнь — из книг это, безусловно, известно». И все-таки содрогнулся.